Девять принцев Амбера. Ружья Авалона - Роджер Желязны
Я подошел чуть ближе и внимательно рассмотрел нить влитых в камень огней, что начиналась как раз рядом с тем местом, где стояла сейчас моя правая нога. Единственное освещение в зале исходило от Образа. Вода вокруг казалась ледяной.
Я шагнул с левой ноги. Голубовато-белые искры очертили мою стопу. Затем я двинул вперед правую ногу и ощутил тот поток, о котором говорил Рэндом. Сделал еще шаг.
Раздался треск, я почувствовал, как волосы мои встают дыбом. Еще шаг.
Тропа начала резко изгибаться, как бы возвращаясь к исходной точке. Шагов десять, и возникло некое сопротивление. Словно передо мной вдруг вырос черный барьер, отталкивающий меня назад ровно с теми усилиями, которые я прилагал, чтобы продвинуться вперед.
Первая Вуаль, внезапно осознал я, сражаясь с нею.
Преодолев эту преграду, я докажу, что Образ по праву во мне. Просто поднять и опустить ногу вдруг стало невыносимо трудно. Из волос сыпались искры.
Я сосредоточился на огненной линии. Вдох, выдох, шаг, еще шаг.
Вдруг сопротивление ослабело. Вуаль раздвинулась передо мной так же внезапно, как появилась. Я преодолел ее и кое-что обрел.
Я отвоевал часть себя.
Я видел мертвецов Аушвица[53], чьи хрупкие высохшие кости обтягивала пергаментная кожа. Я был в Нюрнберге[54], я знал. Я слушал, как Стивен Спендер декламирует свою «Вену»[55]. Я видел мамашу Кураж на сцене в ночь премьеры Брехта[56]. Я видел, как ракеты покидают свои насесты – Пенемюнде, Вандерберг, мыс Кеннеди, Кызылкум в Казахстане…[57] Своими руками я касался Великой Китайской стены[58]. Мы мешали пиво и вино, и Шакспур сказал, что напился, и отошел выпустить газы[59]. Под сенью зеленых лесов Западной Резервации[60] я как-то снял три скальпа за один день. Когда мы маршировали, я мурлыкал навязчивый мотивчик, который потом стал «Aupres de ma Blonde»[61]. Я вспоминал, вспоминал… свою жизнь в Тени, которую ее обитатели именовали Землей. Еще три шага, и в моих руках был обагренный кровью клинок, позади остались три трупа, а я во весь опор гнал коня, удирая из революционной Франции[62]. И еще многое, очень многое, вплоть до…
Еще шаг.
Вплоть до…
Мертвецы. Они были повсюду. Чудовищно воняло разлагающейся плотью. Вой собаки, которую забивали до смерти. Клубы черного дыма застилали небо, выл ледяной ветер, едва накрапывал дождичек. Глотка моя вся ссохлась, руки дрожали, голова пылала. Спотыкаясь, я брел куда-то, перед глазами плыл туман сжигающей меня лихорадки. Сточные канавы переполнены мусором, дохлыми кошками, содержимым ночных горшков. Раздался звон колокольчика: мимо прогрохотала труповозка, окатив меня грязью и ледяной водой.
Долго ли я так брел, не знаю. Потом какая-то девица схватила меня за руку, и я разглядел кольцо с черепом у нее на пальце. Она отвела меня к себе, но обнаружила, что у меня нет ни гроша и я уже в бреду. По истощенному лицу женщины пробежала гримаса ужаса, стерев улыбку с накрашенных губ, она сбежала, а я рухнул на ее постель.
Позже – опять же, не знаю, насколько позже, – явился какой-то здоровенный мужик, видимо, Черный Дейви[63], врезал мне по морде и рывком вздернул на ноги. Я вцепился в его правый бицепс мертвой хваткой, а он наполовину нес, наполовину толкал меня к порогу.
Когда до меня дошло, что меня вот-вот вновь выкинут на мороз, я стиснул его руку еще сильнее, воспротивившись, я давил изо всех оставшихся у меня сил, бормоча полубредовые мольбы.
Потом сквозь пот и слезы, заливавшие мне глаза, я вдруг разглядел его лицо, услышал его пронзительный крик, увидел раззявленный рот, полный гнилых зубов… Его правая рука в том месте, где я вцепился в нее, была сломана.
Он отшвырнул меня левой рукой и, подвывая, упал на колени. Я сел на пол, голова моя ненадолго прояснилась.
– Я… останусь… здесь… пока мне не станет лучше. Убирайся. Вернешься – убью.
– У тебя чума! – выкрикнул он. – Завтра за твоим трупом придут! – Он сплюнул, поднялся на ноги и, спотыкаясь, вышел из комнаты.
Я кое-как добрался до двери и забаррикадировал ее. Потом вернулся к кровати, свалился на нее и заснул.
Если они назавтра и приходили за моим трупом, их ожидало разочарование. Ибо часов десять спустя, посреди ночи, я проснулся в холодном поту и понял, что лихорадка отступила. Я был еще очень слаб, но соображал вполне нормально.
Мне стало ясно, что чуму я победил.
В шкафу нашелся мужской плащ, в тумбочке – несколько монет. Все это я забрал.
А потом вышел в ночь, на улицы Лондона, в год чумы[64], чтобы отыскать…
…отыскать хоть какие-то сведения о том, кто я такой и что вообще здесь делаю. В голове моей этих воспоминаний не осталось.
Так все и началось.
Я изрядно углубился в Образ, снопы искр вокруг моих ног достигали колен. Я уже точно не знал, куда иду и где там стоят Рэндом, Дейдра и Мойра. Поток тек сквозь меня, глаза норовили выскочить из орбит. Потом щеки защипало, словно морозом, а по шее сзади пробежал холодок. Я стиснул зубы, чтобы не стучали.
Амнезию мне обеспечила не авария. Воспоминания о прошлом я утратил еще в елизаветинские времена. Вероятно, Флора решила, что моя память после автокатастрофы как раз восстановилась. Она ведь знала о моем состоянии. И тут меня осенило: Флора вообще обитала в Тени Земля именно с целью присматривать за мной.
Значит, с шестнадцатого века?
Трудно сказать, конечно. Но – выясню.
Я быстро сделал еще шесть шагов вперед и достиг конца витка. За ним начинался прямой отрезок Образа.
Я ступил на него и сразу ощутил сопротивление, которое нарастало с каждым моим шагом. Вторая Вуаль.
Потом был поворот направо, и еще один, и еще…
Я был принцем Амбера, это правда. Нас было пятнадцать братьев, шестеро уже умерли. И восемь сестер, из которых две, а может, четыре тоже ушли в мир иной. Большую часть времени мы странствовали в Тени или жили в наших собственных вселенных. Философский вопрос – академический, но не лишенный смысла, – может ли обладающий властью над Тенью сотворить свою собственную вселенную? Каков бы ни был ответ, с практической точки зрения мы это могли.
Начался новый виток Образа, я двигался медленно, словно пробиваясь сквозь слой клея.
Шаг, второй, третий, четвертый, пылающие сапоги мои вопреки всему следовали дальше.
Голова дрожала; сердце, казалось, вот-вот разорвется.
Амбер!
Идти стало гораздо легче, как только я вспомнил Амбер.
Амбер, самый величественный
