Эндрю Фукуда - Добыча
В этот момент я замечаю портреты на стене. Их около дюжины, они все висят в ряд, в промежутках между окнами. Это великолепные картины, изображающие мужчин в полных достоинства позах. Деревянные рамы вырезаны вручную. Я бросаю взгляд на них и уже готовлюсь вернуться к тарелке, но тут застываю, словно пораженный молнией.
С бешено бьющимся сердцем я отодвигаю стул и встаю. Никто не обращает на меня внимания, Сисси и мальчики слишком заняты поглощением еды.
Это самые долгие и медленные шаги в моей жизни. Я передвигаю ставшие каменными ноги, не отрывая взгляда от портрета в темном углу. Обеденный зал неожиданно затихает, все смотрят, как я, словно в трансе, иду к портрету. Я кашляю, и из моих легких выходит буквально несколько литров мокроты. Но это меня не останавливает. Портрет все ближе. Мне в лихорадке кажется, будто изображение летит ко мне, а темнота вокруг него разлетается, как тающее под солнцем облако. Лицо с картины смотрит на меня знакомыми глазами, одновременно добрыми и властными. Я вижу впалые щеки и высокие скулы на лице с резкими чертами. Волосы успели стать седыми, морщинки в углах глаз более заметными.
Это мой отец.
Я слышу сзади, в нескольких метрах от меня, тяжелые шаги.
— Ты его знаешь? — спрашивает Крагмэн.
Я отвечаю вопросом на вопрос:
— Кто он?
— Старейшина Джозеф.
Джозеф. Джозеф.Я роюсь в памяти, надеясь, что эти звуки вызовут спрятанные воспоминания.
Ничего. Голова кружится, меня лихорадит, в висках стучит.
— Где он? — спрашивает Сисси.
Она стоит рядом со мной, с пепельно-бледным лицом. За ее спиной мальчики привстали со скамьи и не сводят глаз с портрета.
— Откуда вы его знаете? — спрашивает Крагмэн.
Я задаю единственный вопрос, который имеет значение. Вопрос, который мучил меня долгие годы молчания и непроглядной тьмы.
— Где он?
Голос Крагмэна звучит мрачно и серьезно:
— Его нет с нами.
— Где он? — на этот раз спрашивает Сисси. Я слышу в ее голосе нетерпение и страх.
Крагмэн поворачивается к ней, огромное тело движется с неотвратимостью тектонической плиты.
— Он погиб. Это было трагическое происшествие…
Я делаю шаг назад, но не чувствую, что мои ноги двигаются. Я даже не чувствую, что они касаются земли.
Мою голову пронзает боль. Резкая, как если бы часть черепа исчезла и по обнаженному мозгу провели куском неструганого дерева. Комнату заливает гипнотически мерцающий красный свет. Я падаю по спирали, невероятно медленно, и вижу множество лиц — белые смазанные пятна. Затем мир вокруг меня растворяется.
16
Отец разбудил меня, встряхнув за плечо.
— Что случилось? — спросил я, не испытывая ни малейшего страха; лицо отца выглядело скорее радостным, чем обеспокоенным.
— Мы идем на прогулку, — ответил он.
— Правда? Зачем?
— Пойдем, — настаивал отец.
— Нам обязательно надо идти, папа? Я не хочу выходить на солнце.
— Пойдем, — повторил отец, и, естественно, я подчинился.
Я послушно надел ботинки, нанес солнцезащитный лосьон на руки и лицо, натянул кепку до бровей. На всякий случай мы захватили с собой накладные клыки. Дневной свет, когда мы открыли дверь, брызнул нам в глаза, как кислота.
Мы вышли на улицу без темных очков. С годами всему учишься: не надевать темные очки, чтобы вокруг глаз не остались линии загара. Не надевать часы по той же причине. Все эти правила незыблемы во всех отношениях. Но почему-то сегодня отец решил нарушить одно из главных правил: если можно этого избежать, нельзя выходить на улицу в ясный день, когда солнечный свет не встречает никаких препятствий. Я с недоумением уставился на отца.
Но он ничего не сказал.
Где было возможно, мы шли в тени небоскребов, прижимаясь к стенам возвышающихся над нами зданий. Улицы, разумеется, были пусты. Тишина заливала бетонные тротуары, дома из хромированной стали, незапертые двери магазинов и кафе. Ничто не нарушало зеркальную гладь фонтана перед Центром Конференций, в которой отражалось голубое небо.
Отец прошел сквозь вращающуюся дверь Здания Достояния, самого высокого — в шестьдесят четыре этажа — небоскреба в городе. Здесь находились Министерство науки и Академия исторических гипотез. В этом здании отец работал, сколько я себя помнил. Я последовал за отцом, и мы оказались в огромном, в пятьдесят девять этажей, атриуме. Солнечный свет заливал его сквозь стеклянные стены, отражаясь и преломляясь множеством радуг.
— Сюда, — сказал отец, стоя у стеклянного лифта. Его шахта проходила сквозь все здание, до самого верхнего этажа.
Хотя рядом никого не было и не могло быть, мы говорили шепотом.
— Куда мы, папа? — спросил я.
— Это сюрприз. Я готовил его несколько недель.
Двери лифта открылись, и отец ввел код верхнего этажа. Этажа, доступного только избранным, чей допуск был одобрен охраной. Я удивленно посмотрел на него, и он ответил на мой взгляд, почесав запястье. Лифт поехал вверх с удивительной быстротой; мне пришлось сглатывать, чтобы справиться с заложенными ушами.
Мы пролетели множество этажей, полных лекционных залов, переговорных, научных лабораторий и повсеместных административных кабинетов. Проехали загадочный сорок пятый этаж, который стоял запертым уже много лет. Наконец, лифт с легким звоном остановился и двери открылись. Нам в глаза ударил свет еще ярче, чем до этого. Отец коснулся моего плеча, подталкивая вперед, к резкому свету. Я сделал шаг.
Не то чтобы я не ожидал света, мне уже не раз приходилось тут бывать: отец не упускал случая похвастаться своим рабочим местом. Вот где я обедаю, говорил он (на лестнице в одиночестве, правда, папа?), вот где хранятся метлы, швабры и пылесосы, вот где я стираю полотенца, вот где я храню чистящие средства, вот мусоропровод… Он знал тут каждый дюйм; выйдя из лифта на слепящий свет, он осторожно взял меня за руку и твердыми шагами направился влево.
Наши подошвы скрипели по прозрачному полу. Солнце сверкало, отражаясь от металлических балок, и преломлялось в окнах — еще одно доказательство трудолюбия отца и его профессионализма как уборщика. Он явно гордился собой, когда мы шли по коридору, залитому отблесками света — как будто мы были в бассейне, полном бриллиантов. Это этаж для самых секретных документов — наиболее охраняемое помещение в городе. Он парил над другими зданиями, днем окруженный со всех сторон непреодолимым рвом едкого солнечного света. Сюда никто не мог попасть. Кроме нас.
