Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли
– Это правда, что Арданос подсказывал мне, что говорить, и потом перетолковывал ответы Богини. Но я над Прорицаниями не властна – пока я в трансе, Великая Богиня вещает моими устами. Я не свою волю возглашаю, Кинрик, – тихо проговорила Эйлан.
– Ты хочешь сказать, что Богине угодно такое предательство?
– А почему бы и нет? – выкрикнула Эйлан. – Она ведь мать. – «Как и я». Молодая женщина проглотила последние слова и гневно добавила: – Ты не имеешь права так со мной разговаривать!
– Я – орудие мщения Великой Богини, – бросил Кинрик, – и я говорю то, что считаю нужным, и караю…
И, не успела Эйлан понять, что происходит, как Кинрик отвесил ей звонкую пощечину. Жрица коротко вскрикнула.
– Как ты смеешь? – вознегодовала Диэда.
– Катубодва мне свидетельница, я поступлю так же со всеми предателями и римскими прихвостнями!
За его спиною выросла грозная тень. Гневно сверкая глазами, Кинрик полуобернулся – и в этот самый миг дубинка Гува, обрушившись сверху вниз, размозжила ему голову. Во все стороны брызнули мозги и кровь. Завизжала Диэда; Эйлан предостерегающе воздела руку, но было поздно.
Кинрик постоял мгновение-другое, покачиваясь из стороны в сторону; на изувеченном лице застыло изумленное выражение. Но наконец тело осознало собственную смерть – и рухнуло на пол.
Дрожа крупной дрожью, Эйлан коснулась запястья Кинрика, уже понимая, что пульса не нащупает. Алый ток постепенно иссякал. Жрица подняла глаза на телохранителя: тот при виде крови несколько позеленел.
– Гув… зачем ты это сделал? Зачем?
– Госпожа… он поднял на тебя руку!
Эйлан понурила голову. Даже будь ее обидчиком сам Арданос, Гув, не колеблясь, нанес бы смертельный удар. Верховная жрица неприкосновенна – это все, что он знал. Однако гибель Кинрика необходимо было скрыть. Приверженцев у него немного, но все они – народ отчаянный. Если они решат отомстить за вожака, хрупкое, непрочное согласие, поддерживаемое в народе усилиями Верховной жрицы, разлетится вдребезги. В смерти Кинрик, чего доброго, окажется куда опаснее, чем при жизни.
Диэда, рыдая, отвернулась. Глаза Эйлан были сухи: плакать она не могла.
– Ступай прочь, Гув, – устало сказала она. – Иди расскажи Миэллин о том, что случилось, и попроси ее известить нового архидруида. «Моего отца…», – оцепенело подумала она, но осмыслить возможные последствия времени не было. – Никому больше ни слова, – приказала она, – а как только передашь мое послание, забудь о том, что произошло.
Эйлан поднялась на ноги. Ей казалось, она внезапно постарела на сто лет.
– Диэда, пойдем в сад. Ему ты уже ничем не поможешь. – Она попыталась утешить рыдающую жрицу, но Диэда отшатнулась от нее, как от зачумленной.
– Вот, значит, как ты вознаграждаешь преданность нашему народу? Тогда прикажи своему ручному медведю убить и меня.
Эйлан поморщилась.
– Я пыталась его спасти. Я охотно пожертвовала бы собственной жизнью…
– Ах, конечно, говорить-то легко… – обрушилась на нее Диэда. – Но ты только отбираешь чужие жизни, а не своей жертвуешь! Ты питалась мудростью Кейлин – и, выжав из нее все до капли, отправила ее в изгнание. Ты украла мое доброе имя, а свою честь сохранила незапятнанной – вся такая чистая и непорочная, как новорожденный младенец! А теперь ты отняла жизнь того единственного, кого я любила! Повезло твоему римлянину, что он вовремя от тебя избавился! Эйлан Неприкосновенная! Владычица великая и могущественная! Да знали бы люди только, какова ты на самом деле!
– Диэда, никто из нас не приставлял тебе меч к горлу, вынуждая принять обеты. Когда стало ясно, что выбор Великой Богини пал на меня, ты вполне могла покинуть обитель, а когда ты уехала на Эриу, тебя ведь не силой притащили обратно! Я тебе уже сколько раз это втолковывала, но ты, видимо, не вслушивалась. – Эйлан пыталась говорить спокойно, но слова Диэды били по ней больнее, чем пощечина Кинрика.
– Когда-то я предупреждала тебя: если ты однажды предашь наш народ – берегись! Выходит, Кинрик был прав? Ты все эти годы служила Риму?
Эйлан вскинула голову и, вся дрожа, пристально вгляделась в лицо Диэды, так похожее на ее собственное.
– Я клянусь… что служу Великой Богине изо всех моих сил, – хрипло произнесла она, – и да обрушится небо на мою голову и погребет меня под собою, и да разверзнется земля и поглотит меня, если я лгу. – Эйлан глубоко вздохнула. – Я все еще Верховная жрица Вернеметона. Но ты можешь уехать к Кейлин или куда захочешь, если считаешь, что не можешь больше служить Богине под моим началом!
Диэда медленно покачала головой. Глаза ее хитро сощурились – их недобрый блеск встревожил Эйлан куда сильнее, чем недавняя вспышка ярости.
– Я тебя не оставлю, – прошептала Диэда. – Ни за что на свете не оставлю. Я хочу быть рядом, когда Богиня нанесет свой удар!
Когда появился Гай, Сенара уже ждала его у лесной хижины. Ее янтарные волосы ярко пламенели на фоне темных деревьев.
– Ты пришла, – тихо произнес он.
Сенара обернулась на голос. Несмотря на то, что она надеялась на встречу с Гаем, римлянин застал ее врасплох.
– Это ты? – испуганно вскрикнула она.
– Ну, а кто ж еще? – почти весело откликнулся он. – Я собственной персоной, несмотря на мерзкую погоду. Того гляди, дождь польет. – Гай посмотрел на небо. – Как думаешь, согласится ли отец Петрос приютить под своим кровом пару путников?
– Новообращенным он бы только порадовался. А вот язычникам – вряд ли, – укоризненно промолвила девушка.
Вдвоем они вошли в хижину отшельника. Вся ее обстановка состояла из нескольких полуразвалившихся скамеек и неуклюжей складной кровати у стены. Но куда подевался сам отец Петрос? А снаружи и впрямь налетела гроза – загудел ветер и хлынул проливной ливень. Гай поморщился, прислушиваясь к раскатам грома.
– Как мы вовремя, – промолвил Гай и, не удержавшись, добавил: – Bellissima![63]
– Тебе не следует так меня называть, – смущенно пролепетала она.
– Нет? – переспросил он, не сводя с девушки глаз. – А мне казалось, правдивость – одна из ваших христианских добродетелей. Честность ценят и стоики; я слыхал, что даже среди друидов правдивое слово в цене. Или ты хочешь, чтобы я тебе лгал?
– Хватит играть словами, – рассердилась Сенара. – Мы сюда пришли поговорить о твоей душе.
– Ах, да, о душе! Я, впрочем, до сих пор не уверен, что она у меня есть.
– Я не философ, – промолвила Сенара. – Но ведь даже стоики, о которых ты упоминал, говорят о некоей части человеческого существа, которая имеет дело с проявлениями всего того, что невозможно ни увидеть, ни потрогать?
– Именно так; она-то и убеждает меня, что ты – самая желанная
