Птицы - Владимир Торин
– Это возмутительно! Как вы смеете! Ничего я не буду…
– Выпейте, мэм! – гневно велел Финч, и женщина нехотя послушалась: обиженно схватила пилюли и засунула их в рот. После чего принялась с демонстративным отвращением жевать.
Доктора ее театральные страдания не слишком впечатлили.
– Не стоит, мадам, – сказал он. – Я ведь знаю, что они безвкусные.
Доктор Нокт снова закрыл свой саквояж, а затем дернул за какой-то короткий шнурок под ручкой.
В тот же миг саквояж пришел в движение. В боковой стенке открылась дверка, и наружу на раскладывающейся телескопической ноге вылезла лампа. Зашуршал загоревшийся фитиль, и комнату залило ярким, режущим глаза желтым светом. После этого на саквояже со скрипом разошлись соединительные швы, стенки отпали, и то, что всего мгновение назад представляло собой черный кожаный чемоданчик, превратилось в некое подобие мягкого верстака – под ремешками были закреплены иглы, скальпели, пилы, какие-то крючки, а также множество прочих жуткого вида медицинских инструментов. Отдельное место там занимали ряды подписанных склянок и ящичек с конвертиками для пилюль.
Доктор Нокт между тем снял сюртук и, повесив его на спинку стула, отстегнул запонки. После чего, закатав рукава рубашки, заменил свои обычные очки на громоздкие механические со множеством дополнительных линз.
Повернувшись к пациентам, он склонился над кроватью, пристально их осматривая, – окуляры на его очках зажужжали, выдвигаясь, защелкали сменяемые линзы.
Банкирша с улицы Мэпл тут же начала было командовать, властно указывая доктору, что и как ему делать, но тот мгновенно ее оборвал:
– Мадам, если вы будете мне мешать, мне придется вас усыпить… позвольте мне делать мое дело!
– Что? Ах-ах! – возмущенно надула губки банкирша. При этом она явно гадала: как именно вознамерился добрый доктор ее усыплять – на время или же нет. В любом случае испытывать судьбу она не решилась и замолчала.
Вытащив из-под ремешка на разложенном саквояже ножницы с изогнутыми концами, доктор Нокт чуть повернул к ней голову.
– Мне потребуется ваша помощь, – не терпящим возражений тоном сказал он. – Будете ассистировать.
– Что? Я?
Доктор поглядел на детей.
– А вам двоим сейчас здесь лучше не присутствовать. Ждите в гостиной.
– Но мы не хотим их оставлять и… – начал было Финч, и тут лицо доктора Нокта приобрело настолько угрожающее выражение, что дети, не сговариваясь, вздрогнули.
– Мы будем в гостиной, – сказала Арабелла и потащила Финча прочь из комнаты.
Дверь за ними закрылась, щелкнул замок…
…Часы пробили несколько раз, но ни Финч, ни Арабелла этого не заметили.
С момента, как доктор Нокт взялся оперировать мадам Клару и мистера Риввина, прошло уже больше трех часов. За это время дверь комнаты хлопала несколько раз. Банкирша с улицы Мэпл, забрызганная черной кровью, взлохмаченная и с растекшейся по лицу тушью, появлялась и требовала: воду, чистые простыни, полотенца, кофе для доктора. Она носилась в ванную комнату, опустошая одну за другой полные грязной мутной воды миски, и снова исчезала.
Банкирша больше не демонстрировала характер и всем своим видом напоминала обычную медсестру, хоть и без фартука и чепчика. Доктор Нокт не появился ни разу. На все вопросы о самочувствии мадам Клары и мистера Риввина его «ассистентка» отвечала коротко: «Доктор делает все возможное…» Когда она появилась с очередной миской грязной воды, то сказала лишь: «Доктор сделал все возможное и приступил к невозможному…»
Время не шло, а еле ползло, тянулось мучительно долго. Новостей из комнаты уже давно не было – дверь не открывалась больше часа.
Как и было велено, дети сидели в гостиной, и там в самом разгаре проходила еще одна операция. После всего, что случилось, Финч едва не забыл о еще одном раненом.
Как только их изгнали из комнаты, он принялся бродить по гостиной, заглядывал в коридор, подслушивал под дверью – ждал вестей от доктора Нокта. Он мог думать лишь о том, что там происходит, пока вдруг в какой-то момент не почувствовал странное шевеление у себя на груди.
И тут он вспомнил…
Вязанка! Бедная вязанка, которую он вытащил с чердака Одноглазого и которая спасла ему жизнь!
Финч поспешно достал несчастное существо. Выглядело оно весьма плачевно: брюшко и часть круглой головы пересекала длинная прореха, оставленная клинком старого злодея, три из шести щупалец и вовсе висели на полуоторванных нитках.
Вязанка дрожала и издавала едва слышные стоны.
Финч положил ее на журнальный столик и ринулся к комоду. Повозившись в нем, он вернулся с жестяной шкатулкой, в которой дедушка хранил швейные принадлежности и нитки.
Арабелла ожидаемо тут же засыпала его ворохом вопросов: «Что это за существо?», «Как оно может быть живым?», «Откуда оно взялось?», «Почему оно здесь?».
Финч молчал. На некоторые вопросы он и сам не знал ответа, а на другие просто не хотел отвечать. Да и вообще разговаривать сейчас у него желания особо не было.
Выбрав в шкатулке подходящий по цвету клубок, Финч, по примеру доктора Нокта, закатал рукава и, пожалев о том, что у него нет таких же очков, принялся завязывать и подвязывать.
Существо на столе больше не шевелилось, но Финч знал, что оно просто старается ему не мешать.
К сожалению, мешал кое-кто другой.
– Давай я сделаю! – Арабелла то и дело пыталась забрать у него клубок. – Дай мне!
– Это моя вязанка, и я сам ее починю, – упрямо отвечал ей Финч.
– Но ты же делаешь неаккуратно! Я лучше завяжу!
– А мне так нравится. И вообще не хочу, чтобы врушка штопала мою вязанку.
– Что? – возмутилась Арабелла. – Это я врушка?!
– Да.
– Почему это?
Финч поднял на нее злобный взгляд, и Арабелла сразу же поняла, что сейчас последует. Именно этого момента она ждала и боялась.
– Ты знала, кто такой Птицелов! И ничего мне не сказала!
– Я хотела. Много раз, но…
– Почему ты мне не сказала?
Арабелла, хоть и чувствовала себя виноватой, вспылила в ответ:
– А что, ты бы поверил? Нет! Ты бы сказал, что я все вру! И вообще что я дура!
– Я бы так не сказал!
– Я тебя знаю: именно так ты бы и сказал!
Финч возмущенно засопел, но дальше спорить не имело смысла – Арабелла была права: он бы ни за что не поверил, скажи ему подруга, что зловредный Птицелов – это его дедушка. Да он и сам до сих пор отказывался в это верить, несмотря на все, что успело произойти. Пока они искали мадам Клару в Уэллесби, он запрещал себе задумываться о том, что увидел в комнате мерзкого Сергиуса Дрея. О том, кого там увидел. Финч чувствовал, что, если останется один на один с мыслью, что дедушка – это Птицелов, он просто сойдет с ума, сломается, как дурацкий автоматончик.
И вот сейчас, когда никуда больше не нужно было бежать, когда не нужно было никого искать и спасать, он очень удивился, поймав себя на том, что не сошел с ума.
«Наверное, это потому, что я и так отсталый, – подумал Финч. – Может, отсталые не сходят с ума дополнительно?»
Нет, пока что безумием и не пахло – лишь злостью, да и откуда-то из-под подкладки души пованивало дохлятиной непонимания. И вдруг в голове мальчика зазвучал уже позабытый было голос попутчика из трамвая.
«И у него нет никаких секретов? – спросил мистер Кэттли. – У всех есть грязные тайны…»
«У дедушки нет…» – тут же эхом раздался его же, Финча, собственный ответ.
«И у него нет никаких запертых шкафов, ящиков стола или дверей в квартире, куда тебе запрещено соваться?..»
Ох, мог ли Финч тогда, возвращаясь из школы домой, знать, что дедушка сам представлял собой один большой запертый шкаф? Мог ли он знать, что этот шкаф вскоре приоткроется и из него начнет сочиться кромешная тьма?
Птицелов. Корнелиус Фергин. Дедушка… кем был человек, вырастивший Финча, на самом деле? На ум пришла история миссис Чаттни: Птицелов отлавливал несчастных не-птиц, а его приятель из ателье снимал с них кожу и шил костюмы для чванливых важных мешков… Дедушка ведь никогда таким не был, он не был… злым. Это был самый добрый, самый понимающий, самый… Да, Арабелла была права. Он ни за что бы ей не поверил, если бы она ему все рассказала. Но теперь отрицать правду было глупо. Он сам все видел. Своими глазами. Сам слышал, как дедушка назвал его отсталым…
– Значит, ты все поняла в кабаре? Узнала моего дедушку, когда он встречался с мистером Дреем? – глухо спросил Финч, не осмеливаясь поднять взгляд и опасаясь увидеть в глазах Арабеллы жалость. Он продолжал «лечить» вязанку – надежно приделав
