Сильные - Олди Генри Лайон
– Уруй!
– Уруй!
– Пей, жених! Пей, любезный!
Беру кубок. Пью. Хороший кумыс, свежий. Лучше так, чем беседовать с Первыми Людьми. О чем с ними беседовать? Что я им скажу? Они даже про Зайчика с Жаворонком не спросили…
– Садись! Садись, гость!
– Садись, жених!
Сажусь на лавку. Смотрю в булькающее нутро кубка, словно жду оттуда подсказки. Напиться, что ли? Вдрызг, в хлам, вдрабадан. Первая здравица – за хозяина… Прощай, Уот, я не хотел тебя убивать.
– Сыновья! Сыновья мои!
Это дядя Сарын. Какие сыновья? Кого он зовет?!
– Сыновья мои! Поднимите мне веки! Я хочу взглянуть на своего зятя!
Усох я быстрей, чем расширился. Сижу на полу, дурак дураком, в кумысной луже. Держу обломки кубка. Надеюсь, здесь никто не хранит в кубках свою материнскую душу? Не хватало еще кого-нибудь прикончить невзначай! Лавка треснула пополам, ножки выскочили из пазов – удачно я забоотурился, в полный рост. Еще бы врезал любимому тестю кулаком, да в боевой рукавице – то-то было бы уруй-уруй! Веки ему поднимите! Всю дорогу об этом мечтал…
– Сыновья! Сыновья мои!
– У тебя нет сыновей, дядя Сарын. У тебя сын и дочка.
– Думаешь?
– Уверен. Близнецы у тебя. Мы их домой привели, из плена.
– Ах ты, милый мой гость! Ах ты, дорогой! Если не выдать дочь за тебя, за кого еще ее выдавать?! Бери ее, защити, укрой от напастей…
– Ага, бери! Я тут что, один жених?
– Удалец! Боотур!
– У тебя боотуров – целый табун. Хоть на продажу гони…
Дядя Сарын меня не слышит:
– Знатный парень! – кричит он жене. Растопыренной пятерней дядя Сарын, словно гребнем, ерошит мне волосы. Иначе, видимо, не понять, кто у нас славный парень. – Герой! Точь-в-точь как я в молодости! Я, правда, ростом повыше был…
– Ты? – тетя Сабия хмурит брови.
– Я! И в плечах, знаешь ли, пошире…
– Ты?!
– А кто? Ну так Юрюну еще расти и расти! Войдет в годы, зятёк, заматереет…
– Хвастун!
Я полностью согласен с тетей Сабией. Выше он был! Шире он был! Боотур во мне рвется наружу: доказать, кто здесь шире и выше. «Мордой! – ревет боотур. – В пол! Яму выдолблю!» Беру Юрюна-боотура за глотку, сжимаю пальцы, не даю вздохнуть полной грудью. Слишком мало осталось нас, способных рассуждать здраво. Ни к чему плодить придурков. Я дядю Сарына мордой в пол, а в дом толпа зятьёв – шасть! Кто кричит? Наш тесть кричит? Кто тестя обижает?! Объясняй потом колотушкой по головам, что ты не со зла, по дружбе…
Помню, лет десять назад дядя Сарын рассказывал мне об одном семейственном боотуре. Он из набега домой вернулся, а к его жене сто женихов сватаются. Ну, боотур их и перебил стрелами. Так ведь он муж был, в своем праве! Понимать надо! А я? Начну я тутошних женихов стрелами перебивать, а они мне: «Ты кто такой? Почему буянишь?» И что я им отвечу? Я – Юрюн Уолан, сын Закона-Владыки, мне закон не писан?!
– Бахвал! Одурел на старости лет?
– Я?
– Ты! Гость наш красавец!
Раньше я бы загордился, скажи тетя Сабия, что я красавец. А теперь хочется заснуть и проснуться, чтобы всё, как раньше. Или вовсе не просыпаться.
– С кем его равнять? Не с кем!
– Молчи, старуха!
– Ты рядом с ним – пичуга рядом с орлом!
– Вот я тебя посохом!
– Опомнись, лиходей! Не позорь нас!
– Я пойду, хорошо?
Они не слышат. Не слушают. Бранятся.
– Счастливо оставаться!
Нет, не слышат. А что? Обычное дело. В том-то и ужас, что обычное. Наверное, дядя Сарын так каждого жениха встречает. О родне расспрашивает, хвалит, врёт, будто в молодости покрепче был. Состязания? Кто ни стань в итоге мужем Жаворонка, дядя Сарын с тетей Сабией примут его с распростертыми объятиями. Удалец? Удалец. Молодец? Молодец. Хоть бери и беги из аласа куда глаза глядят! Если любой сойдёт… Бери и беги, а верней, просто беги, потому что брать мне нечего и некого.
– Дочь! Любимая дочь!
Я и не заметил, когда она вошла.
– Жених! – дядя Сарын торжественно указывает Жаворонку на меня. Ну да, а то без его указаний она бы меня, комара, и не приметила. – Жених, а? Хорош женишок? Нравится?
Жаворонок молчит.
– Пойдешь за него?
Жаворонок молчит. «Уот Кюна в честном бою победил! – слышу я в ее молчании. – Меня по-честному забрал! Да если б я знала, сама бы пошла! Побежала! Уот честный, а вы! Обманщики!»
– За него? – спрашивает Жаворонок.
– Да! Пойдешь?
– За него, – голос Жаворонка сухой, резкий. – Ни за кого больше.
И еще раз, тихо:
– Только за него.
Нетушки. Никуда я отсюда не уйду. Хоть режьте, не уйду.
5. Причины и следствия
– Юрюн Уолан! Уважаемый Юрюн Уолан!
Я сидел на крыльце и чесал в затылке, когда Баранчай нашел меня. Вовремя! – из затылка я все равно много не вычесал. Алас гудел роем таежного гнуса, боотуры ели, пили, ссорились, мирились, хвалили себя и поносили соперников. Впервые в жизни вокруг меня было столько боотуров. Стать одним из табуна? Забыть тревоги, ринуться в омут головой, да расширится она? Есть, пить, хвалить себя, поносить соперника? Станет легче, я уверюсь, что победа останется за мной, что я завоюю Жаворонка. Почему? Да потому что я самый сильный, самый лучший; я Нюргун среди Нюргунов, самых-рассамых…
Настоящий Нюргун стоял поодаль, привалясь спиной к коновязи. Нет, не спиной – лопатками, ягодицами, затылком и пятками. Обе ладони он крепко прижал к груди, словно хотел протиснуть пальцы между ребрами и сжать черное, бьющееся невпопад сердце. Столб, подумал я. Столб, железная гора, тридцать три года плена. Так ты стоял у столба, брат мой. Когда плохо, ищешь помощи в давних привычках, даже если это привычки скорбных лет. Нюргуна трясло, и я старался не смотреть на него. Смотреть на беду, с которой тебе не совладать – хуже дела нет.
Если Нюргун и был самым-рассамым, то самым горемычным. А может, самым горемычным был я.
– Я очень рад видеть вас, Юрюн Уолан!
– Садись, – я хлопнул по крыльцу. – Как здоровье?
– Спасибо, все хорошо. Я принес вам поесть.
По-прежнему стоя, Баранчай протянул мне берестяной короб с едой. Две ленты вяленой оленины, плошка с кислым молоком. Да, еще горсть сушеных рыбешек: мелочь, кожа да кости.
– Извините, – мой взгляд Баранчай понял правильно. – Чем богаты, тем и рады. Уважаемые гости жрут, как не в себя!
Слышать такое от блестящего, изумительно вежливого Баранчая было по меньшей мере странно. Должно быть, у меня отвисла челюсть, поскольку Баранчай мигом поправился:
– Я хотел сказать: много кушают. Очень, очень много.
Сейчас он не был блестящим. Потускнел, пообтрепался. Шелушилась кожа на скверно заживших язвах. Движения замедлились, словно тайная болезнь высасывала из Баранчая остаток сил. Не знаю, что сказалось больше – последствия купания в паучьем колодце или нашествие буйных женихов – но вид Баранчая вызывал жалость. А может, паучий колодец и женихи – ерунда, пустяк. Может, дело в дяде Сарыне. Сколько же времени ты живешь Первым Человеком, дядя Сарын, если это шарахнуло не только по твоей жене, но и по твоему слуге?
– Вы ешьте, не стесняйтесь, – Баранчай сел, почти упал рядом со мной. Мои раздумья он счел добрым порывом души, запрещающим есть в присутствии человека, стоящего навытяжку. – Вы наверняка проголодались, уважаемый Юрюн Уолан. Как же славно, что вы вернулись!
– Ешь и ты, – я протянул ему ленту оленины.
Не споря, он взял мясо, но есть не стал. Оленину Баранчай отнес Нюргуну. Дождался, пока мой брат возьмет подношение, сунет в рот, начнет медленно жевать, вытер Нюргуну ниточку слюны, протянувшуюся на подбородок – и вернулся на крыльцо.
– Вы позволите?
– Молоко? Бери.
Треть плошки он выпил маленькими глотками, как горькое лекарство. Отставил плошку, вздохнул:
– Долго. Слишком долго.
– Что долго?
– Вас, уважаемый, долго не было. Мы уже и рукой махнули.
Я похолодел:
– Как долго?!
