Дэниел Уолмер - Дважды рожденные
Конан принимал решения очень быстро. Долго раздумывать, взвешивать и колебаться было не в его характере. Приняв же решение, он так же незамедлительно претворял его в жизнь.
Колдуна Буно нельзя убивать до тех пор, пока неизвестно, где он прячет подло отобранные им искры?.. Чудесно! Значит, надо найти эти самые искры — и как можно скорее. Лучше всего сегодня ночью.
План действий созрел в голове Конана молниеносно. Правда, ему был необходим союзник. Немного поколебавшись, он избрал для этой роли семилетнего Пэди, мальчишку, жившего по соседству с их домом. Пэди всегда заглядывал старшему приятелю в рот, гордился крохами покровительственной дружбы, которой тот удостаивал его изредка, и любое его повеление выполнил бы беспрекословно. Как только стемнело, Конан выманил мальчика из дома и долго внушал ему что-то горячим шепотом. Роль, которую он отвел Пэди, была нетрудной, но для надежности он повторил все несколько раз, строго упираясь взглядом в преданные, вытаращенные от напряжения глаза мальчишки. Когда Пэди, задыхаясь от важности возложенного на него поручения, клятвенно пообещал выполнить все в точности, не спрашивая, как и подобает младшему по возрасту, для чего это нужно, Конан отпустил его. На прощанье он небрежно посулил ему в случае удачи подарить свой новенький колчан для стрел и тростниковую свистульку, отчего глаза его маленького приятеля вспыхнули еще преданней и взволнованней.
Спустя недолгое время, когда все вокруг стихло и селение погрузилось в безмятежный сон, из соседнего дома раздались пронзительные детские крики. Их не заглушали даже толстые бревенчатые стены и крыша с плотным слоем земли.
Пэди трудился на славу. Он орал и катался по своему ложу так, словно внутри у него грызлись между собой большие крысы. Испуганная мать с трудом разобрала сквозь вой и рыдания, что у него болит живот, и не просто болит, а режет, горит и щиплет так, что терпеть нет никакой возможности. Обеспокоенная женщина попробовала было положить ему на живот лед из погреба, затем пыталась тихонько его поглаживать, уговаривать, заговаривать боль, но мальчик не унимался. Наоборот, он стал биться и подскакивать на тощем тюфяке, как поджариваемая живьем рыба. Разбуженный и раздраженный отец велел, наконец, жене идти за знахарем, пока мальчонка совсем не выпустил душу из корчащегося тела. Набросив на плечи накидку, мать кинулась к хижине Буно.
Как только женщина выбежала из калитки, Конан, наблюдавший за всем, что творилось у соседей, от своей изгороди, прошмыгнул к ним в дверь, изображая разбуженного среди ночи и встревоженного приятеля.
— Так и ори! — шепнул он, склонившись над мальчиком. — И не вздумай умолкнуть до тех пор, пока я не вернусь и не свистну три раза под окошком.
Он незаметно ущипнул его повыше пупка, да так сильно, что бедный ребенок взвыл еще громче, и уже неподдельные слезы горошинами покатились из зажмуренных глаз.
Выскочив во двор, Конан затаился за густой порослью можжевельника в пяти шагах от калитки. Вскоре мимо него быстрыми шагами пронеслась мать Пэди, а следом за ней — хмурый и нервно позевывающий Буно.
— Муж хорошо отплатит… — повторяла, задыхаясь от волнения, женщина. — Так кричит, словно кто-то режет его изнутри… самую лучшую шкуру, какую ты только выберешь… мальчик мой… У нас есть еще прозрачный камень величиной с яблоко, если хочешь — возьми его тоже…
Перед тем как шагнуть в дом, Буно на миг остановился и оглянулся. Конан невольно сжался в комок. Ему показалось, что злобные глаза старика видят в темноте так же хорошо, как и на свету. Ему почудилась настороженная искра под клочковатыми бровями, когда взгляд Буно прошелся вдоль кустов, за которыми затаился мальчик. Он чуть было не отказался от своего плана, но вовремя прикрикнул на себя, пришпорил, как заколебавшегося перед пропастью жеребца, обозвав трусливой девчонкой. Лишь только соседская дверь захлопнулась, Конан ринулся к хижине колдуна, стараясь бежать бесшумно и стремительно, словно тень парящей в небесах птицы.
В киммерийских селениях не знали, что такое дверные замки и засовы, поэтому Конан беспрепятственно проник внутрь довольно просторной и зажиточной хижины и внимательно огляделся. На его счастье было полнолуние, в небольшом окошке маячил хорошо надраенный серебряный щит луны, заливая комнату от земляного пола до потолка нежно-призрачным светом. Мальчик старался действовать как можно быстрее, но без суеты. Искры… искры жизни… Вряд ли старик будет хранить их в мешочках из травы и кожи, которых столь много навешано у него вдоль стен. Искры прожгут любую кожу и вырвутся наружу. Для надежности он все-таки развязал несколько мешочков. Из каждого в нос ему ударил резкий запах — то едкий, вызывающий кашель, то приторный, то тошнотворный. Нет, мешочки лучше не трогать, иначе гадость, хранящаяся там, может лишить его нюха, а то и зрения… Вряд ли также искры будут храниться в деревянном ларце, ведь дуб или сосну они прожгут тоже. На всякий случай он вскрыл и ларец, сковырнув нехитрый замок своим длинным и крепким ножом. Там оказалось что-то совсем непонятное: высушенные и скрюченные, на манер веревки, змеиные шкурки, блестящие надкрылья жуков, хрупкие птичьи кости… Перерыв все, что только мог обнаружить на стенах, на лавках и на полу, мальчик в растерянности остановился.
Его осенила неприятная мысль: а почему бы Буно не хранить присвоенные искры в том же подземелье, где вгрызаются в землю его молчаливые рабы?.. Под землей уж точно надежнее, чем в хижине без замка. Какой же он дурак…
— Клянусь Кромом, я полный дурак! — сокрушенно воскликнул мальчик, забыв об осторожности.
— Вот уж точно: ты полный дурак, да и наглый вор к тому же! — откликнулся ему от дверей хорошо знакомый, вибрирующий от сладкого злорадства голос.
При свете луны со своими пылающими глазами и возбужденно трясущимися конечностями старик совсем мало напоминал человека. Скорее, какой-нибудь болотный демон или пещерный дух, выползший на теплый запах живущих.
— Вор! — закричал Буно, на этот раз уже во весь голос.
Казалось странным, что в хилом и согбенном теле может таиться такой полновесный, колеблющий стены рев. — Эй, люди, просыпайтесь! Сюда! Сюда, скорее! Наглый вор забрался ко мне в дом! Хватайте его!
* * *Конан знал, что его ожидает. По неписаным киммерийским законам вору, посягнувшему на добро соплеменника — не важно, соблазнился ли он дорогим оружием или облезлой шкурой, — полагалось отрубить при всем народе правую руку, а затем навсегда изгнать из родного селения. На памяти мальчика такое случалось всего лишь раз. Конану было шесть или семь лет, когда взбудораженное, кипящее негодованием селение выгоняло за свои пределы Хоссу, жалкого и худого, вечно голодного из-за своей неприспособленности ни к какому делу человека. Вместо руки у него болтался с правой стороны тела замотанный в кровавые тряпки обрубок. Хосса попытался украсть козу из одного зажиточного двора, но бесславно попался за этим занятием. Когда его поймали, он ползал у ног мужчин, умоляя простить его, выл, перемешивая слезы с землей, кричал, что погибнет от голода… Но старые воины и охотники, вершившие суд, были неумолимы. Воровство у своих соплеменников и трусость на поле боя — два преступления, которые никогда не прощались у суровых горских народов. Сын племени мог уйти в иные края, разбогатеть там путем грабежа и разбоя, и никто по его возвращению не скажет ему или о нем дурного слова. Но стащить у соседа старый меч или продырявленный щит — так же низко, как ударить родного отца или показать врагу на поле битвы свою спину.
