Дмитрий Михайлов - Избавитель
— О чьих душах он печется?! — громко оборвал его полковник. — Это, значит, он вот так к спасению ведет? Или он о наших душах печётся? — Балкин обвел пальцем лагерь спасателей. — Так о них беспокоиться нечего. Я лично, батюшка, 20 лет людей из-под завалов да из воды вытаскиваю. То, что я мог этим искупить — уже искупил.
Полковник отвернулся в сторону, словно закончил речь, но уже через секунду продолжил, на этот раз говоря тише, но напряженнее.
— Вот скажите мне, святой отец, о каком спасении души может идти речь, когда мать теряет своего ребенка? Когда она руки на себя готова наложить? Уж не хотите ли вы сказать, что она за это должна Бога благодарить? А здесь? Ведь и воровство, и мародерства, и убийства, и все остальное, что здесь происходит не от жиру, а оттого, что людям элементарно жрать нечего!
Священник стоял молча, а Балкин, выпустив пар, закончил свой монолог минорным тоном:
— Бросьте, святой отец. Свои проповеди оставьте бабулькам со свечками, а мне этого не надо. Идите к себе. Спокойной ночи.
Он стремительным шагом направился в направлении штаба. Ему было стыдно за то, что он сорвался и поэтому хотел поскорее скрыться с глаз. Какой-то человек подскочил к нему со своей бумаженцией — полковник только мельком взглянул на документ и снова разразился криком, выясняя, где тот целый день шлялся, и требуя, чтобы каждый занимался своим делом и в положенное время. Но всё же подпись поставил и в еще более скверном расположении духа удалился в палатку.
Василий стоял и, глядя на покойных, обдумывал слова полковника. Тела лежали рядком, ничем не прикрытые. Скудный свет от лампочки, освещавшей въезд на склад, почти не захватывал их, но луна неплохо справлялась с этой задачей сама. В картине этой ничего примечательного для него уже не было: каждый день он видел подобную картину. Чувствительный до чужой боли Василий уже привык к ней. Нет, ему не было наплевать на все эти жертвы, но он был как лесник, углублявшийся в былые дебри сгоревшего леса — сначала мучительно страдавший от вида почерневших голых стволов, но постепенно свыкнувшийся с печальным зрелищем, более не терзая себя поминутным осознанием случившегося. Жалеть нужно было живых. Ведь именно им сейчас приходилось труднее всего.
Взгляд священника зацепился на теле справа: среди тёмных ночных красок оно выделялось своей одеждой — желтоватой, как потускневшее солнце. Святой отец медленно подошел к убитому и взглянул в его лицо. Как и в тот памятный день перед ним с закрытыми глазами лежал паренёк — тот, которого нашел Василий под обломками.
Василий тоскливо глядел на него, а в голове его блуждала мысль о том, что весь его дар, все чудеса медицины здесь ничем не помогут. Ведь они ровным счётом ничего не меняли. Спасённые люди продолжали страдать и гибнуть. «Хорошо. Теперь его жизнь в безопасности…» — вспомнились слова врача.
«Какая чушь!» — подумал священник и поднял к небу глаза.
— Господи, за что ты меня так испытываешь?
Василий залез в палатку и попытался уснуть, но сон не шёл. Повертевшись час, он выбрался наружу и прошёлся по лагерю между палатками. Свежий воздух придавал легкость дыханию и мыслям. Василий пошёл в другую сторону, сделал крюк, вернулся назад. Сна так и не было, а возбуждение только возрастало. Проходя мимо склада, Василий замедлил шаг и, глядя на забор, попытался представить жизнь людей, вынудившую их пойти на этот поступок. Странно, но до этого сытый, одетый, согретый и имеющий кров хотя бы в виде палатки, он наивно полагал, что этим же обладают все, что нужно только извлечь тех, кто ещё остается под завалами, и жизнь сама вернётся в прежнее русло. Добродушие и открытость жителей, их вечерние развлечения обманули его. Жизнь оказалась сложнее и коварнее. Ветхая лачуга — лачуга идей, в которой «страдания очищают человека», лачуга, в которой он искал приют от размышлений — эта лачуга разлетелась. Разлетелась, как карточный домик от резкого порыва ветра.
Тел уже не было. У въезда на склад под фонарем стояли Балкин, Исаков, завскладом и еще пара каких-то людей, которых Василий до этого видел лишь мельком. Они смотрели в журналы, тыкали пальцами в строчки и подсчитывали ущерб от инцидента. Рядом были сложены ящики, банки, тряпки, агрегаты, видимо, требовавшие ремонта или списания. Балкин, как обычно, слушал и смотрел в бумаги скучающим взглядом. Увидев прогуливающегося Василия, он отдал журнал Исакову и направился к священнику.
— Я прошу извинить меня за сегодняшнее, — сказал он. — Просто сорвалось.
Василий понимающе кивнул головой. Полковник пошел с ним рядом.
— Просто… Просто вчера был на совещании, там нам ситуацию обрисовали. В целом. Ну и в нашем регионе тоже. Вот и сорвался. Никогда со мной такого не было.
— Но ведь Вы же говорили, что операция очень успешная.
— Так-то оно так, — поморщился полковник, — но видите ли… Вытащить из-под руин — это одно, но пострадавших нужно накормить, обеспечить каким-никаким жильем, медицинским обслуживанием. А это мы сделать не можем: регион слишком большой и пострадавших много.
Он помолчал, а затем продолжил, как бы отвечая на вопрос священника:
— Лагерь. Что лагерь? Лагерь не может охватить и десяти процентов населения. И это еще здесь, в крупном городе, а в глубинке дела хуже. Туда мы еще не добрались. Народ перешел на подножный корм, охотится на всё, что двигается, — он сорвал какую-то длинную былинку и с размаху стегнул ею под ногами. — Ну, а сколько мы можем кормить? У нас ведь запасы тоже не бесконечные. Ну, покормим мы эту ораву еще месяц, другой. Потом всё. А когда еще следующий урожай поспеет? Да и хватит ли его на всех? Вот и получается: сегодня выкапываем, а завтра их обратно в землю закапывать будут. Хотя нет, они же кремируют… Ох.
Он тяжело выдохнул, и они еще немного прошлись молча, затем Балкин извинился и вернулся к своим обязанностям, а Василий опять погрузился в мысли и пошел дальше, особенно не разбирая куда. Душа его требовала простора. Он вышел, почти выбежал из лагеря, но и там, в разрушенном пригороде, было слишком тесно. Неприятное ощущение давило грудь и душило его. Стремительным шагом он направился прочь от города, и только когда перед ним открылся простор долины, он остановился, и тревожные мысли покинули его.
Перед ним открылся поразительный по красоте пейзаж, не восхититься которым было невозможно. Лунный свет ярко освещал долину и буддистские ступы, стоявшие возле дороги, особенно одну, ближайшую к священнику — высокую и покрытую золотой краской. И этот магический лунный свет, и красота ступы, и контрастные очертания гор, и простор раскинувшихся рисовых полей, и темные курчавые кроны деревьев вокруг, и даже пронзительный крик птиц — всё вмиг изменило его душу. Еще мгновение назад он был близок к отчаянию, и вот Величие Мира, Величие Жизни раскрылись пред ним в полной мере. Он чувствовал такое воодушевление, как если бы пред ним с небес спустился Христос. Василий рухнул на колени со слезами на глазах, и из уст его полились молитвы. Это были молитвы, вытекавшие из ран его сердца, в них он просил за умерших и за тех, кто выжил, за всех людей на Земле, живущих и еще не рожденных, за больных и здоровых, за богатых и бедных. Он умолял прекратить людские страдания и помиловать их.
