Ольга Онойко - Море Имен

Она была похожа на Нефертити. На живую юную Нефертити, что ходит по-кошачьи мягко и высоко несёт гордую голову на лебединой шее. Её лицо не было достаточно плоским, а глаза — достаточно узкими, чтобы она считалась красавицей по монгольским канонам. Улаан смутно вспомнил, как наложницы нашёптывали ему: некрасивая Саин — ведьма и приворожила господина волшебством. Алей не знал и знать не хотел, что на этот счёт думал Улаан. Бюста египетской царицы Улаан не видел.

«И повезло же мне», — ошалело подумал Алей. Саин не искажала своих черт краской, не увязывала волос в двурогую причёску ханши, и даже золота на ней блестело немного. К чему это ей?.. Очарованный, он даже спешиться забыл. Саин, улыбаясь, подошла ближе, подняла по-весеннему прекрасное лицо и положила красивую руку на стремя. Опомнившись, Алей слетел с коня.

Он понимал, что сейчас наваждение рассеется. Это было неизбежно. Весь срок колдовству — несколько мгновений. Жгуче не хотелось прощаться с ним. Но как бы прекрасна ни казалась Саин-хатун издалека, есть то, чего рождённый в двадцатом веке не сможет простить средневековой степнячке.

Саин-хатун обняла мужа и приникла к его груди. Алей склонился над её макушкой.

И от сердца отлегло. Саин пахла звериной шерстью, раскалённой солнцем выделанной кожей и грубыми сандаловыми притираниями — но вовсе не кислой грязью, чего он боялся. Кошачий дикий запах вовсе не отталкивал. «Экзотика», — подумал Алей и на сей раз не сдержал глупую ухмылку. Всё же ему невероятно везло с женщинами.

— Должно быть, я чем-то провинилась перед тобой, господин, — нежным глубоким голосом проговорила Саин, и у Алея по спине скатились щекотные мурашки. — Я прошу прощения. Я забылась от счастья, видя тебя.

Она увлекла его в тень кибитки и усадила на лучшее место, а потом принялась угощать. Алей чувствовал себя пьяным без кумыса. В голове крутилось что-то про топ-моделей мирового уровня, а также про то, что главному герою полагается принцесса. Девушки Саин перешучивались с приятелями Улаана, скоро Ирсубай скрылся за кибиткой вместе с двумя хохотушками. «Не был бы я воином, — говаривал он, — стал бы улигэрчем. Рассказывать сказки я хорошо умею». А впрочем, он обошёлся бы и без сказок: длинные глаза, высокие скулы, повадки леопардовы — красавец! Ни одна девушка не устоит.

Шоно сосредоточенно набивал желудок, а Ринчин задремал в тени.

Спустя несколько минут Саин придвинулась к плечу Алея и тихо спросила:

— Что ты видел?

Алей вздрогнул. Беспечная истома рассеялась вмиг. Он знал, что Саин заговорит об этом, и знал, как тяжело будет молчать.

— Что ты видел утром, уехав в степь с тремя стрелами? — повторила она.

Алей прикрыл глаза.

— Ничего, — как мог спокойно ответил он.

Это была правда. Мысленно он прибавил: «Утром — ничего. Я видел позже».

— Я знаю, что муж мой — вещий, — втекал ему в уши мелодичный шёпот прекрасной степной ведьмы, — я и сама — вещая, но куда мне до тебя, господин. Я вижу, что сердце твоё омрачено печалью. Открой мне его, прошу тебя. Я истомилась от беспокойства.

Алей медленно улыбнулся.

— Ты знаешь, что я ничего тебе не скажу.

Саин потупилась.

— Знаю, — сказала она. — Тогда поклянись хотя бы, что не оставишь меня, мой хан.

Улаан вдохнул и выдохнул. «Конечно, не оставлю», — хотел было ответить он, когда неумолимый рассудок словно бы окатил его ведром колотого льда. «Как только я пойму, как попасть отсюда к Реке Имён, — напомнил себе Алей Обережь, — я немедленно заберу Инея и пойду домой. И лучше бы это случилось пораньше».

— Я права! — горько сказала Саин. — Тебе открылось что-то ужасное. Но знай, — глаза её сузились и бешено засверкали, — даже если ты вздумаешь оставить меня — я тебя не оставлю. Я пойду за тобой куда угодно и приму любую судьбу.

Алей поставил наземь пустую чашу и встал.

— Будет, как ты хочешь, хатун.

Вокруг золотой юрты пылали костры. Хэбтэгулы, ночная стража, почти неразличимые в своих чёрных доспехах, окружали её кольцом, сквозь которое не могла проскользнуть и мышь. Неподалёку, окружённое странным слабым свечением, высилось Цаган-сульдэ, святое Белое Знамя, окружённое восемью малыми знамёнами. Хвосты белых жеребцов, из которых оно было собрано, оживали на глазах, приподнимались и искрились, потрескивая, точно перед большой грозой. Улаан задержал взгляд на знамени, пытаясь понять его волю, но не успел прочесть знаки, видимые ему одному. Нойон, имени которого Улаан не помнил, а лицо едва различил в тенях, сказал царевичу, что великий хан давно ждёт его. Кэшиктэны не шелохнулись, когда Улаан миновал их строй, даже зрачки не дрогнули в узких глазах. Острой стрелой, по обычаю, Алей поднял полог в дверном проёме и шагнул через порог золотой юрты.

Войдя, он глубоко поклонился, медленно выпрямился и поднял глаза.

Спустя десять лет неведения, спустя бесконечные дни невероятной погони он, наконец, видел отца.

Поджав ноги, великий хан сидел на груде подушек, в стороне от восьминогого своего трона. Золотое шитьё его халата мерцало в колеблющемся свете огней. Возле правой руки хана лежала сабля в дорогих ножнах, а перед ним расстилалась шкура белого барса. Седеющие длинные волосы, заплетённые в косы, спускались на плечи Ясеня. Лицо его сохраняло совершенную неподвижность, и был он — степной истукан, воплощение духа гнева.

Улааном внезапно овладела робость. Никто не знал Гэрэлхана до конца, даже его старший сын-ясновидец. Никто не мог прочитать его мысли, предсказать его следующий приказ. И никто не знал, насколько глубоко проникает в душу человека страшный взор чёрных огненных глаз, так непохожих на зелёные глаза пращура-Тэмуджина, и вместе с тем — так похожих…

— Здравствуй, отец, — сказал Улаан.

Ему едва удалось заметить движение: стремительно, как молодой хищник, хан встал. Дрожь пробежала по спине Улаана.

Ясень подошёл к сыну и крепко стиснул его плечи сильными руками. Заглянул в лицо.

— Так вот ты какой, — по-русски сказал великий хан Гэрэл, и суровый рот его разомкнулся в светлой улыбке, а раскосые глаза заблестели. — Алик. Выше меня вымахал, а весишь, небось, как один мой ботинок. Мало каши ел!

У Алея сдавило горло.

Он открыл рот, но не мог даже глотнуть воздуха, не то что сказать слово. Все мышцы его напряглись, и разум не знал, какое отдавать им веление. Кинуться на шею вновь обретённому отцу? Дать ему в ухо за всё хорошее? Развернуться и убежать куда поглядят глаза? «Папа», — беззвучно проговорил он, и Ясень тряхнул его за плечи, приводя в чувство.

— Эх ты! — сказал он, смеясь. — А я тебе тумен дал. Какой тебе тумен! Ты с собственным конём не управишься.