Ксения Медведевич - Сторож брату своему

— Х-хочу, — пробормотала девушка, завороженно глядя на джинна. — Откуда ты знаешь мое прежнее имя?

— Оно не прежнее, — мурлыкнул кот. — Оно настоящее. Тебя зовут Омид. Знаешь, почему?..

Ее трясло от страха и холода. Какая разница, почему?.. Бабка в детстве что-то бормотала — мол, имя несчастливое, так шахиню звали, что с младенцем с Башни Наместника прыгнула, когда город ашшариты взяли. Но где гордая царевна, что предпочла смерть поруганию, и где проданная за долги девчонка, которой ашшариты то и дело раздвигают ноги…

— Хозяева назвали меня Шади, — облизнув губы, проговорила она. — И я очень хочу жить. Чего ты захочешь взамен, о дитя огня?

Кот довольно хмыкнул и ответил:

— Услугу, конечно.

— Никогда не ложилась с джинном, — пробормотала девушка.

— Дура! — мявкнул кот. — Нужен мне твой фардж!

Шади сжалась, чувствуя, как болит между ног.

— О другой услуге речь, — смягчаясь, сказал джинн.

Снаружи послышались тяжелые шаги и переговаривающиеся голоса.

— Я согласна! — пискнула девушка.

— На что?

— На всё!

— Дура, — мягко пристыдил ее кот. — Впрочем, теперь уже поздно. На всё так на всё.

Снаружи завозились с засовом, громко обсуждая, дозволено ли правоверным изливаться в рот женщины — Амр ворчал, что мулла в Пятничной мечети на прошлой проповеди порицал тех, кто увлекается игрою на флейте, вместо того, чтобы пахать женщину ради ростков потомства, а Бехзад доказывал, что ашшаритка — одно, а неверная, которую берут ради наслаждения, — совсем другое, в нее можно по-всякому изливаться, ибо сказано в хадисе, что женщины кафиров дозволены правоверным по праву добычи, а раз дозволены, то дозволены во всех местах, ведь иначе так и было бы сказано — дозволены вам по праву добычи их фарджи…

Шади задрожала еще сильнее и до крови закусила губу.

Кот непонятно сказал:

— Никак ты, Омид, не поумнеешь… Все-то тебя в крайности тянет — то ни на что не согласна, то вдруг согласна на всё…

Засов со скрежетом отъехал в сторону, и дверь растворилась.

— Вылезай, шлюшка! — засмеялся Бехзад, засовывая голову внутрь.

И тут же отскочил назад, дико заорав:

— Джинны! Спасите-помогите!!!

Дружок его увидел то же самое — разъяренного кота в ореоле зеленого страшного света! — и с такими же воплями припустил прочь. Через несколько мгновений крик оборвался и послышался шум падающей земли и глухой звук удара.

Бехзад, разинув рот, продолжал пятиться назад. Запнулся о могильный холмик, упал и замахал руками:

— Изыди!

— Куда уж… — усмехнулся Имруулькайс. — Плохой из тебя изгонятель джиннов. Да и богослов хреновый.

Вырастая на глазах, огромный черный кот подошел к человеку, наклонился, заметил в перекошенное лицо:

— А нечего темными делишками ночью на кладбище заниматься!

И с радостным урчанием вцепился в горло.

Айяр забил ладонями по земле, почему-то не пытаясь оторвать от себя рычащего джинна. Тот долго, с чавканьем и сопением, рвал Бехзаду шею, мотаясь вместе с дергающимся в агонии телом.

Когда ноги айяра прекратили скрестись по земле, кот оторвал окровавленную морду от горла мертвеца и приказал девушке:

— Снимай с него одежду и одевайся.

Дрожа, Шади обхватила себя за плечи и простучала зубами:

— С-с н-него?

— С него, с него, — кивнул кот и облизнулся. — Потому что навряд ли ты захочешь лезть в яму, чтобы снять одежду с Амра.

— Аааа?

— Бедуин сломал шею, Омид. Слыхала поговорку: не рой другому яму, сам в нее попадешь?

— Аааа?

— Одевайся, одевайся. Не пойдешь же ты голой на встречу с караванщиком?

— Аааа…

— Отправишься с караваном в Мадинат-аль-Заура. В пути о тебе позаботятся. В столице придешь к воротам Младшего дворца. Тебя заметят. Продашься в кухонные рабыни. Мои родичи позаботятся, чтобы тебя купил нужный человек.

— Аааа…

— А вот что делать дальше, мы тебе скажем, о Омид, согласившаяся на всё.

тот же вечер,

аль-каср Харата

Мараджил стояла и зябко куталась в пашмину: по двору перед воротами гулял ветер — он всегда крепчал ближе к закату. Она стояла на галерее второго этажа — а чем выше, тем порывы сильнее.

Кони айяров месили влажную грязь — невольники не успевали выметать землю с каменных плит, а с неба моросило. Сначала цитадель покинул отряд ее сына — халифа, поправила себя Мараджил, халифа, — теперь вот готовились к отбытию два десятка ушрусанцев. Лужи и мокрая земля блестели в свете факелов, ветер сбивал пламя, оно ложилось набок, окрашивая алым наконечники копий и налобники коней.

Садун стоял у стремени мула и дрожал, не скрываясь. Впрочем, он дрожал с тех пор, как проводил своего мальчишку, Фархада. Тот ничего не заподозрил — даже понурый вид и заплаканные глаза сабейца не изменили его радостного расположения духа. Юноша пересмеивался с девчонкой и так и пожирал глазами ее покачивающиеся бедра. Видно, в голове у него — как и у всякого четырнадцатилетки — были только мысли о фарджах и о том, сколько раз получится вонзить, когда в карван-сарае он заведет невольницу за занавеску. Фархад весь светился от радости и предвкушения — женщины, встречи с семьей, вида красот, открывающихся путнику по дороге.

Садун жалостно запахнулся в свою желтую накидку и вытер текущий нос. Мараджил брезгливо поморщилась — что-то старик совсем сдал, разве можно так переживать из-за какого-то невольника, пусть и смышленого…

Ее молодцы, тем временем, не спешили влезать в седла и орали, толкались, болтали, хвастались покупками — всем выдали жалованье, многие сторговали на базаре новые папахи и рукояти к джамбиям.

За общим гвалтом и сутолокой они не заметили, как приоткрылась створка двери, и во двор вышел Лубб. Быстро огляделся и кивнул кому-то у себя за спиной. Показался гвардеец в усаженной золотыми бляхами перевязи. За ним еще один. А следом вышел кто-то высокий, с ног до головы закутанный в дорожный бурнус. Еще двое нишапурцев опасливо высунулись следом.

Садун дернулся и обернулся.

Ударил порыв ветра, капюшон бурнуса сбило с головы высокого человека, который оказался, конечно, совсем не человеком, а нерегилем.

Лубб как ни в чем не бывало показал Тарику на здоровенного гнедого, которого держал в поводу гулямчонок, — полезай, мол, в седло.

Мальчишка увидел, для кого конь, и визгнул от страха.

На крик обернулись, айяры увидели бледное сумеречное лицо. На дворе стало тихо, только кони топали, и сбруя звенела.

И вдруг кто-то крикнул по-ушрусански:

— Гля, кошка лысая!