Иван Безродный - Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

Толстая мертвая трусиха; она покинула кабинет в слезах — конечно же, это были слезырадости, и ее нисколько не интересовало, что штукатурка на лице течет вместе с ними. Она вернулась домой в восхитительном экстазе, и мама всерьез задумалась: а не пристрастилась ли доченька к какой-нибудь травке? На следующий день трусиха пропустила институт и до самой ночи (невероятно!) бродила по улицам, наслаждаясь всей гаммой красок и звуков. Вскоре она перестанет учиться — нет, первое время она еще будет заглядывать в книги, но все эти длинные сложносочиненные и сложноподчиненные предложения — их так долго читать и куда быстрее забыть! Она завалит сессию; ее со скрипом протащат на второй курс, но через полгода она вылетит совсем — радостная и свободная. Мать отчитает ее по полной, отец добавит ремнем — и трусиха согласится с каждым их словом; она даст кучу обещаний быть отныне прилежной и порядочной — но не сдержит ни одного, забыв о них на следующий же день. Она будет часто наведываться к знакомым в общагу, где вскоре потеряет девственность — просто чтобы узнать, «как это»; и она найдет, что «это» очень и очень здорово; чрезмерная полнота больше не будет ее беспокоить, и в конце концов она перестанет следить за внешностью (и правда, зачем тратить время на такую ерунду, если и без того в жизни есть столько суперских вещей?) Глупая трусиха, она будет есть все, что хочется, и спать с каждым, кому не покажется противной; скоро родители узнают о ее похождениях, отец снова и снова будет бить ее — но и от этого, кажется, неживая девушка получит только наслаждение. Отчаявшиеся предки найдут последний выход из столь запущенной ситуации — выдадут трусиху замуж; муж окажется алкоголиком и вдобавок садистом (ну а какому нормальному человеку нужна такая жена?). Каждый вечер он будет насиловать ее под взвизги отечественной попсы — и, как вы думаете: кто испытает большее удовольствие? Он будет хлестать ее плетью, а она — томно охать и рассказывать о том, как любит его. По пьяни он разобьет ей лицо, и, сплевывая кровь вместе с осколками зубов, сама захмелевшая — но вовсе не от алкоголя, — мертвячка-трусиха исторгнет: «Мамочки мои, как я счастлива!» В конце концов муж расшибет ей голову о ребро батареи; к слову, потом он попадет под суд, где его признают невменяемым и отправят в психушку, — но речь у нас совсем не об этом дуроломе, ведь так?

Крутой, который решил, что пришел ко мне совсем по другому поводу — вот глупый! — его труп вышел отсюда, прибыл к боссу и радостно сообщил тому, что здесь все схвачено до них и ничего поиметь с моей шарашки не удастся. Босс удивился, конечно, — но не стал заморачиваться на этом: были дела поважнее и актуальнее; крутой получил новое задание. Скоро он получит еще несколько, одного плана: собрать дань с подконтрольных точек. Трижды он все провалит: когда ему скажут, что денег сейчас нет, он мило улыбнется: ладно, никаких проблем! — повернется и уйдет. Босс сделает ему внушение: раскис ты что-то, нельзя так, надо быть жестче, особенно в нынешние времена; крутой охотно и радостно выслушает все, однако начальник, наблюдая за его дурновато-американоидной улыбочкой, сообразит: непорядок. Крутому предложат отдохнуть (на самом деле его решат отстранить совсем — но кто же ему об этом скажет?). Он выйдет на улицу, не зная, что уже выброшен за борт — обрадованный и безгранично довольный мертвец; он будет проходить через скверик, когда десятилетний пацан случайно залепит ему в задницу шариком из игрушечного пистолета. Мальчик извинится, крутой скажет: «Пустяки» — а затем вытащит из кармана настоящую пушку и покажет молодому поколению, как надо стрелять. Когда бабка на скамейке напротив клюнет носом — будто задремала, ничего особенного на взгляд со стороны, — он переживет адреналиновый оргазм куда посильнее, чем при сексе, и ему страшно понравится. Счастливый как никогда прежде, он успеет выстрелить две обоймы, прежде чем его возьмут; группа захвата проведет его к машине по парковой тропе, которую отныне назовут Дорогой Смерти, — а крутой, исходя слюнями, будет рассказывать им о своей любви ко всему миру. Ему дадут пожизненное, но счастье его не продлится долго: боссу не нужны лишние свидетели, тем более — такие. Скоро в камере найдут тело, повешенное на клочках собственной одежды; разбираться не станут — разве что для видимости, — но тот, кто это сделал, никогда не забудет два пронзительно глубоких, будто с иконы, глаза и последнее умиротворенное «спасибо…».

И так — изо дня в день: ко мне приходят люди, а уходят довольные трупы, продолжающие питаться и портить воздух. Вечером я спускаюсь в подвал; там темно и душно, потолок весь в паутине, а в углу, сразу за вторым шкафом, крысы прогрызли нору — мелкие глупости, в общем-то, но иногда эстетическое начало говорит во мне, что важно поддерживать правильный антураж. Здесь, в прозрачных сосудах, все те, кто решил с моей помощью осуществить мечты о счастье; кто верил, что счастье — в куче денег; в большой любви; во власти над другими; в новых впечатлениях; в том, чтобы стать лучше, чем ты есть; в том, чтобы сделать лучше мир; в том, чтобы доказать противникам, насколько они неправы, — или еще в какой-нибудь ерунде; те, кто не понимал, что в действительности все куда проще. Я разговариваю с ними. От стервы пока еще невозможно добиться ничего, кроме «пошел на х… маньяк-садист!», «верни меня назад, сволочь!» и «я не собираюсь терпеть это паскудство!», но через несколько дней или, может быть, недель она успокоится; мне некуда спешить. Идиот застыл в ступоре, но когда-нибудь эго неизбежно ему надоест, и я узнаю, скрывается ли за его внешней тупостью хотя бы пара-тройка стоящих мыслей. Трусиха пялится на все глазами-линзами и старательно шарахается от каждого движения. Крутой требует объяснений — и получает их в виде сакраментального «здесь вопросы задаю я». Со временем они станут полноценными членами моего избранного общества, пока же я оставляю их без внимания. У меня есть собеседники поинтереснее — те, кто давно привык к такому существованию; я могу сразиться с кем-нибудь в шахматы — или выслушать сюжет невероятного авантюрного романа; могу обсудить предполагаемые судьбы мира, человечества и Вселенной — или судьбу вполне конкретного слесаря Лени Пасечкина; всякая тема интересна по-своему — и потом, ведь в каждом человеке дремлет творческое начало, разве нет? Творчество, плодами которого пользуется лишь один — да, пускай это несправедливо, но с чего вдруг я должен быть справедливым?

И вот — поэт: он на стуле напротив, и, когда я сообщаю, что заберу его жизнь, он поднимает глаза — редкое сочетание робости с уверенностью — и спрашивает: