Андрей Валентинов - Рубеж

Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне — дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней, и на поле ни души. И сколько Гринь не всматривался — ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое.

Так куда черти их с Яриной закинули?!

Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди… хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот?

По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие, да уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается.

Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек.

На счастье, хутор не заставил себя долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе!

Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал.

На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону, — но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот.

Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания…

К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи.

Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?!

Гринь перевел дух:

— Люди добрые!.. Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?..

Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец — точь-в-точь как на лыцарских гербах, только деревянный.

Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках — как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное.

Диавольское отродье!

— Отче наш… — забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся.

Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку… Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?!

Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не вбирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи — Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать — с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский.

— …То вы лежите, панна Ярина! Тут они были — Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели… только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже…

— Что же ты, — сотникова едва разжимала губы, — по-ихнему бельботать выучился?

— Не… Руками показывают да рожи строют. Столковались мы.

— Столковались, — повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб.

— Панна Ярина, я… — Гринь умолк.

Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил — то мог бы и догадаться.

Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину — Гриневу мать — из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно было…

Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила — а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово.

Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, — только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан.

— А батька моего видел? Гринь вздрогнул:

— А как же… видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил!

Гринь огляделся в поисках образа — и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть не чорту.

— Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б…

Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым — будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова.

— Когда б пан Станислав не спутался, прости Господи, с лукавым, и… куда занесло-то нас?

— То не пан Станислав, — сказала сотникова, не открывая глаз. — Пан Станислав помер.

Бредит, подумал Гринь. На лбу сотниковой бисером выступил пот:

— Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед — не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля!

Точно бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом.

— Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем?

Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами.

— Панна Ярина!..

Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке — кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось?

Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня. За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет.