Сборник - Городская фэнтези – 2008

Грузовик неожиданно вильнул, объезжая Катьку.

Черный дым из выхлопной трубы.

Солнечные зайчики на ветровом стекле.

Рев мотора.

Ах ты, сука, только и подумал я. Время набухло киселем, замедлилось.

Я и смерть друг напротив друга. Двадцать метров. Пятнадцать. Восемь… Дурацкая игрушка вихляется туда‑сюда, мешает сосредоточиться, отпрыгнуть в сторону. Ускользнуть.

Свет выключенных фар режет глаза ‑ злостью, болью, равнодушием. Они, тысячекратно отразившись и преломившись, вернулись назад, к хозяину.

Не‑е‑ет!!! ‑ хотел крикнуть я. Я ненавижу осень! Я не хочу!..

Удар…

За окном шуршит дождь. Барабанит по подоконнику, брызжет на стекло, оставляя мокрые разводы. Сколько ни задергивай занавески, между ними всегда остается крохотная щелочка, сквозь которую видны низкое серое небо и косые хлещущие струи. Проклятый ливень идет день и ночь.

Кап ‑ отдается в ушах. Кап. Бульк. Потолок протекает, капли падают в подставленное ведро. Чертова посудина скоро наполнится, и придется хватать ее за скользкую ручку, выбегать на улицу, выплескивать мутную, с крошками известки, влагу.

‑ Апчхи! ‑ оглушительно чихаю я. Мне плохо. Знобит. Наверняка поднялась температура. Слабость во всем теле. А таблеток нет. Ничего нет. Вообще.

Магазин закрыт, там второй день висит табличка «Учет», на полках ‑ пустота. С деревьев облетели последние листья; клены с тополями тянут вверх корявые ветви, скрипят‑жалуются на пробирающем до костей ветру. Даже мерзавцы воробьи больше не устраивают гвалт по утрам ‑ улетели. На улицах ‑ паводок: вода течет, бурлит, пенится. С каждым днем ее уровень поднимается; скоро вода перехлестнет бордюр тротуара, подберется к подъезду, ворвется на лестничную клетку первого этажа. Быть может, хлынет в подвал. Или здесь уже нет подвала? Лишь нарисованная дверь ‑ намек на прежнюю, скрипучую, с полуоторванной ручкой. Черт, вчера подвал был, точно был. Вот дерьмо!

Я лежу на кровати и думаю. О зиме, лете и о весне тоже. Иногда я думаю о Катьке. А что еще остается?

Ведь я теперь совсем‑совсем один.

Я и осень.

Сергей Челяев. Склейка

‑ И запомни самое главное!

Володя, бессменный завмуз нашего театра, нервно глянул на часы. Директриса, в своей излюбленной роли злодейки‑судьбы, в кои‑то веки раздобыла для него горящую путевку аккурат под Новый год.

В областных театрах с судьбою спорят редко, и сейчас Володя спешно обучал меня азам звукооператорской профессии, в просторечии «радист».

Ни он, бывший диджей клуба филофонистов, ни я, недавний дембель, тогда и не предполагали, что завтра изменится многое. Мой сменщик, пожилой люмпен Анвар, нечувствительно запьет, и тут же заболеет Петр Фадеич, центральная фигура представления. В результате наш театр кукол останется без Деда Мороза и с одним звукооператором‑стажером накануне новогодней кампании. А это ‑ две недели по четыре елочных представления в день.

‑ Запомни: никакого навесного монтажа! Все склейки ленты ‑ только на монтажном станке. Иначе будет рваться.

Володя сунул мне под нос станок ‑ узкий пенал со стальными зажимами для ленты. С одной стороны обрывок фонограммы, с другой ‑ полоска цветной ленты‑ракорда. Полоснул лезвием под сорок пять градусов ‑ наложил кусочек скотча. Щелк! ‑ зажимы отскочили, и завмуз вручил мне ленту, надежно склеенную с ракордом.

‑ И только так! ‑ отечески напутствовал он. После чего умчался на вокзал, чтобы успеть к отходу поезда.

А я остался один на один со звукооператорской, набитой проводами, усилителями и древними катушечными магнитофонами всех времен и народов.

…К тому времени я проработал в театре уже неделю.

Ремесло театрального радиста нехитрое: после фразы актера либо смены картины включаешь очередной фрагмент фонограммы спектакля. Катушка крутится, пока не покажется цветной ракорд следующего фрагмента. Жмешь на магнитофоне «паузу», лениво слушаешь в наушниках происходящее на сцене и занимаешься своими делами в ожидании очередной контрольной фразы.

Как правило, во время спектакля я предпочитал сладострастно откручивать детали со старой аппаратуры ‑ здорово успокаивает нервы после репетиций с нашими оглашенными режиссерами. И уже к концу недели скопил приличный набор плашек, гаечек и другой полезной чепухи.

Поэтому, узнав наутро, что Анвар запил и мне предстоит крутить по четыре елки в день, я поначалу не сильно расстроился. К тому же Карабасовна ‑ так за глаза прозывали директрису актеры ‑ туманно намекнула на перспективу получения двойной ставки. И я приступил к репетиции новогоднего представления. До него оставалось два дня, и нужно было погонять елочную интермедию и срочно ввести в спектакль нового Деда Мороза.

Его наш администратор сманил на время елочной кампании из клубно‑заводской самодеятельности. И он того стоил!

Заводской Властелин метелей и пурги выглядел на все сто даже без грима. Николай Степаныч с невероятной фамилией Морозов оказался плечистым, кряжистым и кустистым по части бровей мужчиной. При такой потрясной фактуре он вдобавок обладал звучным, раскатистым голосом, от которого на репетициях поначалу вздрагивали не только пираты, черти, империалисты и прочая ряженая нечисть, но даже сторонники добрых сил в лице зайцев, пионеров, снежинок и буратин.

Снегурочка, пожилая, но опытная и заслуженная Софья Пална, тоже задумчиво косилась на громоподобного напарника. Зато играть с ним оказалось одно удовольствие. Николай Степаныч был поистине великий партнер. Он все делал сам.

Достаточно было увидеть, как он торжественно появляется из дверей гримерной, потрясая посохом и потряхивая мешком с подарками, как ты сразу проникался к нему благоговением. Оно пробирало тебя до костей, подобно лесному морозцу, несмотря на текст, который порой звучал из его заиндевелых уст.

Морозов оказался большой фрондер и творчески относился к сценарию, позволяя себе вносить правки в сюжет. Единственно, на чем настоял бледневший с каждой минутой режиссер, ‑ это на стихотворных моментах, которые несли основную идеологическую нагрузку.

Завершался восемьдесят четвертый год, генсеки начали сменяться с головокружительной быстротой, и всю идеологию в елочном сценарии скрупулезно отслеживал парторг театра с честным прозвищем Чекист. Фамилию его я так и не сумел запомнить. Чекист, разумеется, был в курсе своего прозвища, сдержанно гордился им и курировал новогодние спектакли, привнося в сюжет злобу политического дня.