Жан-Луи Фетжен - Эльфийские хроники

Когда она подошла поближе, Ллиана едва удержалась от того, чтобы не закричать. Широкое лицо этой самки, ее челюсти с выступающими вперед зубами, ее физиономия в виде короткой мордочки — все это было как у гоблинов. Она также была такой же сильной, как гоблины, и такой же уродливой, однако в ее теле — одновременно и массивном, и стройном — проглядывала какая-то животная чувственность — одновременно и гнусная, и очаровывающая. Рядом с ней принцесса-эльфийка казалась хрупкой тростинкой, которую эта самка смогла бы переломить пополам одной рукой. Она схватила пальцами Ллиану за шею и приподняла ей подбородок.

— Ты понимаешь то, что я говорю?

Ллиана молча кивнула.

— Меня зовут Цандака. Это означает «рот». Рот, который отдает приказы и говорит только для того, чтобы ему подчинялись. Подчиняйся — и ты будешь жить. Будешь жить, чтобы доставлять удовольствие тем, кто тебя захочет. Если воспротивишься, то твои последние дни станут такими ужасными, какими ты сейчас не можешь их себе даже и представить.

Самка впилась взглядом в зеленые глаза Ллианы, а затем, выпустив шею эльфийки, провела ладонью по ее гладкой бледной коже, улыбнулась и отступила назад.

— Пусть ее вымоют, а то от нее дурно пахнет! — сказала она, улыбаясь. — И кормите ее получше, чтобы она немножко поправилась.

Когда она вышла, Ллиана заметила приземистые широкие силуэты двух самок орков, которые стояли в ожидании снаружи. Они были одеты в примитивные шерстяные платья, не украшенные какими-либо драгоценностями. Ллиане подумалось, что это, по-видимому служанки: они поклонились, когда Цандака проходила мимо них. Хозяйка отдала им какое-то короткое распоряжение, показав небрежным жестом на тюремную камеру, и затем ушла, не став дожидаться, когда ее распоряжение будет выполнено. «Рот, который говорит только для того, чтобы ему подчинялись…» Обе служанки выпрямились только после того, как шаги их повелительницы затихли вдали. Ллиана услышала, как они что-то друг другу недовольно пробурчали, а затем, не очень-то торопясь, грубо схватили Ллиану за руки и вывели ее из камеры под равнодушным взглядом стражника. Обе служанки были коренастыми и сильными, однако по росту не доходили эльфийке даже до плеч. Ей было бы нетрудно вырваться из их рук, и затем она, возможно, смогла бы напасть на стражника еще до того, как он успеет как-то отреагировать. Но что потом? Бежать по этому незнакомому поселению, не имея даже и понятия, в какую сторону нужно направиться, и затем наверняка быть убитой первым встретившимся по дороге патрулем? Прятаться и пытаться найти своих сородичей? В этом не было никакого смысла, но, тем не менее, разве смерть при попытке что-то сделать не была лучше той участи, которая ее ожидала? Шлюха, которая обречена, как сказала Цандака, «доставлять удовольствие тем, кто ее захочет», и единственная надежда которой заключается в том, чтобы прожить еще несколько дней или несколько месяцев до того, как ее все равно — рано или поздно — убьют.

Когда ее повели по лабиринту каменных туннелей, она с болью в сердце стала вспоминать о Доране и о том, что произошло возле серной шахты. Ласбелин из гордости отказался стать отщепенцем. Он сейчас, возможно, уже мертв. Или же доведен до того жалкого состояния, в котором пребывали остальные рабы, измученные обжигающими кожу дождями, жуткими условиями жизни и жестокостью охранявших их стражников. А что, интересно, произошло с остальными — Гамлином, Тиллем, Огьером по прозвищу «Бык»? Подумать только — ее взяли в плен совсем не для того, чтобы заставить служить в войске Того-кого-нельзя-называть!.. Ее собираются сделать шлюхой!..

Значит, решено: ей надлежит умереть. Умереть немедленно, убив при этом как можно больше этих мерзких монстров. Уж лучше быть сраженной ударом меча или копья, чем закончить свою жизнь в стыде и ужасе.

Ллиана подняла голову и осмотрелась. Туннель, по которому ее вели, были пробит в скале. Его стены поблескивали от покрывающей их влаги. В двадцати шагах впереди нее этот туннель, похоже, выходил на широкую — и лучше освещенную — площадь, в центре которой имелся фонтан, а по периметру располагались различные лавочки, перед которыми толкались праздношатающиеся. Сделав вид, что споткнулась, Ллиана бросила украдкой взгляд назад, на шедшего позади нее стражника-орка. Тот не обращал на нее ни малейшего внимания, потому что рылся на ходу в одной из своих сумок. Его копье, древко которого он зажал возле локтя в своей согнутой руке, ему, похоже, очень мешало. «Сейчас или никогда», — мелькнуло в мозгу у Ллианы.

Отсчитывая теперь каждый свой шаг, она стала глубоко дышать, готовясь к решительным действиям. Сначала — вырвать свою руку из ладоней служанки, ударить ее локтем и в то же самое время изо всех сил оттолкнуть вторую служанку к стене. Затем броситься к…

— Наконец-то!

И тут вдруг Ллиана в очередной раз — к своему превеликому удивлению — увидела в конце туннеля того, кто, казалось, теперь появлялся именно там, где она меньше всего ожидала его встретить.

Махеолас.

Подросток-человек, облаченный во все те же черные одежды, которые были на нем во время «сбора крови», был один. Упершись ладонями в бока, он подождал, когда пленницу подведут к нему поближе, а затем остановил жестом сопровождавших ее служанок и стражника. Ллиана, присмотревшись, увидела, что с его лица исчезло характерное для него самонадеянное выражение.

Она уже совсем забыла, что она — голая. Она вспомнила об этом только когда, когда увидела, что Махеолас смотрит на нее уже не таким спесивым взглядом, как обычно, и что его даже охватило замешательство. Две служанки из расы орков, держащие ее за руки (их хватка стала более крепкой, как только подросток-человек что-то сказал), не позволили ей прикрыть свою наготу, но ее это ничуть не огорчило. Эльфы своего тела не стесняются, и надевают они одежду исключительно для того, чтобы защитить себя от холода и колючих кустов. Люди же считают наготу чем-то зазорным, и уж тем более ее сторонился послушник, которого воспитывали монахи. Когда Махеолас в конце концов оторвался от лицезрения обнаженного тела и поднял взгляд на лицо эльфийки, он заметил, что Ллиана смотрит на него даже и без тени стыда, хотя она наверняка заметила охватившее его смущение.

— Должна ли я считать, что именно тебе я обязана тем, что все еще жива? — спросила она.

— Не говори ничего, не смотри мне в глаза и опусти голову, когда обращаешься ко мне!

Махеолас произнес эти слова резким и агрессивным голосом, однако выражение его глаз явно не увязывалось с этой его показной суровостью. Оно было отчаянным, почти умоляющим. Этот подросток-человек, похоже, хотел сказать что-то еще, но сдержался и жестом показал служанкам, чтобы они следовали за ним вместе с сопровождаемой ими пленницей. Сделав несколько шагов, они вышли на площадь. Было светло, слоняющиеся кругом монстры не обращали на них ни малейшего внимания. Махеолас подошел, не оглядываясь, к центральному фонтану — широкому водоему, окруженному низкой стенкой из черного камня, — присел возле него, опустил ладони в воду и освежил ею себе лицо.