Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным

— Виссерин скоро падёт. — Сальер, причмокнул языком, вглядываясь в великое изображение Столикуса. — Как глубоко… удручающе. Если бы я только был польше похож на него.

— Поуже в талии? — пробормотал Коска.

— Я имел в виду более воинственным, но раз уж мы загадываем желания, то почему заодно не тонкую талию? Благодарю вас за ваш… честный, до неудобства, совет, генерал Муркатто. Возможно мне понадобится пара дней на принятие решения. — На оттягивание неизбежного ценой сотен жизней. — Тем временем, надеюсь вы вдвоём останетесь с нами. Вы и трое ваших друзей.

— Вашими гостями, — спросила Муркатто — или вашими узниками?

— Вы видели, как обращаются с моими узниками. Что же вы выберете?

Коска глубоко выдохнул, и не спеша почесал шею. Выбор как-то уже сложился сам собой.

Мерзость

Лицо Трясучки почти-что зажило. Слабая розоватая полоса осталась проходить по лбу, через бровь и вдоль по щеке. Скорее всего она спадёт ещё через пару дней. Глаз ещё малость побаливал, но Трясучка держался молодцом и не подавал виду. В постели лежала Монза, в ночной рубашке вокруг талии, повернув к нему исхудавшую спину. Он постоял мгновение, улыбаясь, наблюдая как её рёбра плавно движутся вместе с дыханием, лоскутки тени меж ними сокращались и растягивались. Затем проковылял от зеркала к открытому окну на противоположной стене и высунулся наружу. Снаружи полыхал город, ночь освещали огни пожаров. Всё же странно — он точно не знал, что это за город и для чего здесь он сам. Медленно шевелились мысли. Он сморщился, потирая щёку.

— Больно, — рыкнул он. — Клянусь мёртвыми, больно.

— Ох, неужто болит? — Он резко развернулся, зацепившись за стену. Над ним высился Фенрис Наводящий Ужас, задевая лысой головой потолок, половина его тела в наколках из крошечных буковок, остальное заковано в чёрный металл, лицо скорчилось, напоминая котелок с кипящей овсянкой.

— Ты… ты же, сдох нахуй!

Великан захохотал. — И верно, я же сдох нахуй. — Оказывается в его теле торчал меч — рукоять поверху бедра, острие клинка вылезло из-под руки с другой стороны. Он мотнул толстенным пальцем, тыча на кровь, капающую с рукояти и разлетающуюся по ковру. — Вот, это я понимаю, болит. А ты что, обрезал волосы? Прежде ты мне больше нравился.

Бетод показал на свою разбитую всмятку голову, спутанное месиво крови, мозгов, волос, костей. — Жаткнишешь, вы оба. — Он не мог нормально разговаривать, потому что его рот был вбит внутрь себя. — Вож шшо шакое нашшояшшая боль! — Он в сердцах стукнул Наводящего Ужас. — Пошему ты не мог выигжать, шупой бля полушшёрт?

— Я сплю, — проговорил себе Трясучка, пытаясь ухватиться за эту мысль, но его лицо дёргалось и дёргалось. — Это наверняка сон.

Кто-то пел. — Я… создан… из смерти! — Молот грохнул о гвоздь. — Я — Великий Уравнитель! — Дыщь, дыщь, дыщь, каждый раз вгоняя дрожь страдания в лицо Трясучки. — Я — буря холмов Высокогорья! — Напевал сам себе Девять Смертей, разрубая на части тело брата. Его обнажённый по пояс торс, переплетение жилистых мышц и шрамов, весь вымазан кровью. — Значит ты — хороший человек, а? — Он с усмешкой махнул в сторону Трясучки ножом. — Ёб твою мать, пацан, пора уже становиться твёрже. Ты должен был меня прикончить. А теперь помоги-ка отрезать ему руки, оптимист.

— Мёртвые ведают, я нисколечко не любил эту мразь, но он прав. — Голова трясучкиного брата обращалась к нему со штандарта Бетода, прибитая гвоздями. — Пора становиться твёрже. Пощада и трусость — одно и то же. Как думаешь, сможешь вытащить этот гвоздь?

— Уёбище позорное! — Отец. На безжизненном лице дорожки слёз, трясёт своим кувшином. — Нет, чтобы ты подох, а брат остался жить? Бестолковый хуеплёт! Ты бесполезная, бесхребетная, унылая куча говна!

— Всё это чушь, — огрызнулся Трясучка сквозь стиснутые зубы, присаживаясь у огня на корточки. Всю его голову колотило. — Это просто… просто чушь.

— Что — чушь? — забулькал Тул Дуру, и когда он произносил слова, из взрезанного горла сочилась кровь.

— Всё это. Хари из прошлого, произносящие исполненные смысла речи. По моему пиздец как банально, нет? Получше этой херни вы ничего не смогли придумать?

— Ммм, — сказал Молчун.

Чёрный Доу выглядел малость смущённым. — Не вини нас, паренёк. Ты же спишь, нет? Ты отрезал волосы?

Ищейка пожал плечами. — Буть ты умнее, может тебе бы и сны снились более умные.

Он почувствовал за спиной чью-то хватку, за плечом виднелось искривлённое лицо. Это Девять Смертей был рядом с ним, кровавые волосы не отлипали от головы, изрезанное шрамами лицо обрамляла чернота. — Будь ты умнее, может тебе бы и глаз не выжгли. — И он всадил палец в глазницу Трясучки, давя сильнее и сильнее. Трясучка забился, и скорчился, и заорал, но избежать происходящего не мог. Всё уже было сделано.

Он проснулся, конечно же с криком. Теперь он всегда так просыпался. Вообще-то криком назвать это трудно, его голос износился до глухого крошашегося огрызка, камнями царапавшего ободранную глотку.

Было темно. Боль раздирала его лицо как волк забитую тушу. Он раскидал одеяла, шатаясь, пошёл в никуда. Словно горящее железо прижимали к нему до сих пор. Врезался в стену и упал на колени. Согнулся, сдавливая череп ладонями, как будто они могли помешать голове расколоться.

Он качался из стороны в сторону, напрягая до отказа каждую мышцу. Стенал и стонал, рычал и канючил, пускал слюни и сопли, бормотал и бредил, сошёл с ума, лишился рассудка. Трогал его. Нажимал туда. Теребил трепещущими пальцами бинты.

— Шшшш, — прикосновение руки. Монза шарила по его лицу, убирая назад его волосы. Боль разрубала голову там, где раньше был его глаз, как топор раскалывает полено, а вместе с ней разрубала его сознание, ломала его и выворачивала наизнанку, разбрызгивая ошмётки мыслей, как ошмётки мозгов. — Клянусь мёртвыми… пусть перестанет… нахер, нахер. — Он схватил её за руку и она поперхнувшись, поморщилась. Ему было всё равно. — Убей меня! Убей. Но только пусть перестанет. — Он даже не осознавал, на каком языке говорит. — Убей меня. Клянусь… — Он рыдал, слёзы жалили глаз. Тот который ещё у него оставался. Она отняла руку и он снова качался, раскачивался, боль проходила сквозь его лицо, как пила сквозь деревянную колоду. Он же пытался быть хорошим человеком, неужто нет?

— Я пытался, блядь, сука, пытался. Пусть перестанет… прошу, прошу, прошу, прошу….

— Вот. — Он схватил чубук трубки и присосался к ней, жадно, словно к бутылке пьяница. Он едва ли замечал, как щипет дым, просто тянул в себя воздух, пока не заполнились лёгкие, и всё это время она держала его, крепко обнимая руками, качала его вперёд-назад. Теперь во тьме появилось множество красок. Сверкающие лужицы. Взамен раскалённого нажима, боль отступила на шаг. Дыхание смягчилось и стало хныканьем, измотанное тело сводила ломота.