Юлия Латынина - Колдуны и министры

– Господин министр, – сказал Арфарра, – вы, я вижу, устали, вам сейчас трудно жечь эти бумаги. Отправляйтесь-ка лучше домой, возьмите ящик и сожгите его дома.

Чареника хлопнул глазами и сказал:

– Гм, – я мог бы сжечь два ящика.

– Полтора, – отрезал Арфарра.

Старик щелкнул пальцами: вошел стражник, выволок откуда-то огромную корзину, опростал в нее ящик облигаций и еще пол-ящика. Два варвара – один белокурый, другой рыжий – подхватили корзину за ручки и встали позади Чареники.

– Так вы, – справился Арфарра, – поддержите это предложение: возместить маленьким людям их убытки?

– О чем речь! – вскричал Чареника, – маленькие люди – опора государства, как можно обижать их?!

Чареника ушел. Огонь в кабинете Арфары горел еще часа три. Золотоглазый старик грелся у горящих облигаций и читал заметки и бумаги своего предшественника. «Удивительная вещь алчность, – думал Арфарра. – Этот человек нажил накануне на продаже облигаций около восьмидесяти миллионов. За эти полтора ящика он заплатит себе пять и еще два с половиной… Великий Вей, если бы я на минуту отвернулся, он бы сунул себе пачку в рукав!»

А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.

– Я, – сказал Киссур, – ехал по городу и увидел, что из городской тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников, которых я туда посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это – я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?

Арфарра нахохлился и молчал. Нити, расшивавшие его кафтан, были такого же цвета, как его глаза, и жемчуга, украшавшие его шапочку, были такого же цвета, как его волосы. Руки старика были сухи, как кора горной березы, и на пальце Арфарры блестел единственный перстень, белый с красным рубином: перстень первого министра.

– Завтра, оказывается, – продолжал Киссур, – будет суд. И на этом суде будет сказано, что причина восстания – в кознях господина Мнадеса: он, видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от которого погиб! И еще будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с «красными циновками», которые, вместе с подлыми дворцовыми чиновниками, искусственно вздували курс государственного займа, дабы вызвать народное восстание и погубить через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали приказ его убить!

Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:

– Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.

Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:

– Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся повесить Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если бы я не поклялся, я скорее простил бы его, нежели остальных шестерых! А теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена шестерых – в подписях под приговором, имя Андарза – в самом приговоре!

Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел на Киссура золотыми глазами-бусинками.

– По дворцу, – продолжал Киссур, – ходят странные слухи. Слухи, что вы помирились с Наном; что Нан прячется не где-нибудь, а в своем собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли не он готовит этот забавный процесс, где зачинщиком бунта будет назван человек, которого народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи.

Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом папку на своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое этой папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для этого чуток.

– Почему, – закричал Киссур, – когда мои люди гибли на стенах, вы предложили государю вернуть господин Нана!

– Потому, – ответил Арфарра, – что государь никогда бы на это не согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это мое предложение.

Киссур озадачился. Потом встряхнулся, стукнул кулаком по столу и сказал:

– А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас?

Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или подождать, пока он подрастет.

– Что мне с тобой спорить, – внезапно сказал старик, – а вот послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба и ворон, – самые незначительные животные. Они все были связаны взаимными услугами и грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу, раздавил гнездо жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал: «Что я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и он зажмурится». «А я, – сказал ворон, – как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю ему глаза». «А я, – сказала жаба, – когда лев ослепнет, заквакаю над пропастью, и лев в нее свалится». И так они это сделали, как ты слышал.

Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.

– Можно, – сказал Арфарра, – арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в ойкумене – тридцать две провинции, и в каждой из этих провинций высшие чиновники – друзья Чареники и Нана. Вчера эти люди помогли мне расправиться с Андарзом, сегодня – с «красными циновками», завтра помогут мне расправиться с Чареникой, а послезавтра – с Компанией Южных Морей. Что ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе против государя, как жабы и жуки – против льва, или чтобы они помогали государю казнить самих себя?

– Я хочу, – сказал Киссур, – чтобы в ойкумене не было ни богатых, склонных к своеволию, ни беднных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят себя сами, это сильно сбережет силы.

– Тогда, – сказал Арфарра, – ты пойдешь вычистишь кровь под ногтями, и сделаешь, как я скажу.

В это самое время, когда Арфарра объяснял Киссуру методы справедливого правления, а в городе догорали последние головешки крытого рынка, – в это самое время на женской половине изрядного дома Чареники, бывшего министра финансов, под большим солнечником, сиречь тафтяным навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни, дочь Чареники, со своими подружками разбирала и строила наряды. Тут же, под солнечником, ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку с запашными рукавами, улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.

– Это, – говорила Янни, разглядывая розовое тафтяное платьице, – я, пожалуй, пошлю бедненьким, – вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон тут обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь?