Гай Орловский - Ричард Длинные Руки

– Каждый день я тебе в чем-то да исповедуюсь.

– Ясно. Хорошо, пойдем.

Я двинулся за ним следом, ибо когда Бернард говорит таким тоном, то его послушает и Ланзерот с принцессой.

Отдельной церкви, как я понял, здесь нет, церковь – что-то вроде избы-читальни для простого люда, где проводятся агитки и разъяснения политики Господа Бога, а монастырь – это уже элитарный универ. Бернард провел меня через ряд комнат в среднего размера зал с высокими сводами. Окна стрельчатые, с цветными витражными стеклами. На пол падают красно-синие тени, в зале десяток грубых лавок с простыми спинками из струганых досок, а под противоположной стеной стол, накрытый скатертью. Концы свисают до самого пола, и кажется, что накрыт не стол, а квадратная гранитная плита.

Спиной к нам у стола на коленях застыл человек в сутане. Бернард сделал знак остановиться, сам тоже замер. В мою сторону коротко оскалил зубы, мол, что, если помешаю общению человека с Богом, он меня удавит своими руками. Он, Бернард, удавит, не Бог, тот чересчур милосерден, потому и пришлось создать инквизицию…

Священник молился очень долго. Я потерял терпение, но молчал, смирился. Ноги застыли, превратились в колоды. Сесть не осмелился, да и негде поблизости, а возвращаться в зал далеко.

Наконец священник поднял голову, но не повернулся к нам, пребывал в странном оцепенении. Бернард кашлянул, сказал негромко:

– Святой отец, нельзя ли узнать…

Он почтительно умолк. Священник вздрогнул, а когда обратил лицо в нашу сторону, вздрогнули мы с Бернардом. Лицо священника стало белее мела, в глазах полыхнул безумный ужас.

– Изыди!.. – прохрипел священник. – Уйди!.. Именем Господа, исчезни!

Кожи коснулось дуновение холодного свежего ветерка, Бернард чуть вздрогнул, его взгляд метался от священника ко мне и обратно.

– Падре, вы это кому?

– Изыди! – выкрикнул священник с мукой. – Ты явился за моей душой?.. Но Господь милостив, за свои прогрешения я заплачу любую цену, святые ангелы меня оградят…

– Святой отец!

– Я порвал с отцом Иезекилем, – продолжал священник бессвязно, – как только увидел, что безумная жажда знаний губит душу… Я сам наложил на себя епитимью…

– Бернард, – сказал я, – это он меня испугался. Только я правда не понимаю.

– Изыди! – возопил священник. Он держал перед собой огромный крест, заслоняясь как щитом. – Во имя Господа!.. Изыди!!!

Я отступил, сказал Бернарду негромко:

– Пойдем отсюда. Ты видишь, я на него как действую.

На залитом солнцем дворе оба ощутили себя словно бы в безопасности. Я направился к лошадям, Бернард вдруг сказал:

– Погоди. Ты сам сказал, что это ты на него действуешь.

– Сказал.

– Подожди здесь. Попробую без тебя.

Он почти бегом вернулся обратно, хлопнула дверь, исчез. Я вошел в конюшню, и здесь монахи молодцы, чисто, как в операционной, кони здоровые, выглядят бодро, от скуки едва не разносят стойла, сила играет. Я погладил одного по вытянутому носу, рука не дрожала, хотя, если честно, внутри меня трясется, как овечий хвост. Да, я пришел из мира, где церковь, так сказать, отделена. Кто хочет, ходит к этим шаманам и целует попам немытые руки, разнося микробы, а кто не хочет, тот вообще не вспоминает о таком анахронизме, как религия. Есть чудаки, что строят капища и поклоняются древним богам, есть поклонники Дьявола – все это игры, такие же, как гонки на виртуальных машинах. Я отношу себя к свободным людям, которые вообще не вспоминают о вере, церкви, Боге, религии.

Бернард явился пошатывающейся походкой сильно избитого человека. Или смертельно усталого. Я шагнул навстречу, поддержал его под руку. Его широкое лицо стало непривычно бледным, пожелтело, осунулось.

– Нет-нет, – ответил он на мое молчаливое предложение, – отдыхать некогда. Вернемся к нашим.

Я все еще поддерживал его, своего господина, я ж оруженосец, он в самом деле тяжел, как три шишкинских медведя. Бернард тряхнул головой, но глаза оставались затуманенные, то ли излишней ученостью монахов, то ли страхом.

– Ну что? – спросил я наконец. – Что он сказал?

Мы медленно шли через двор, Бернард заговорил нехотя, в голосе старого воина я услышал хрипы:

– Самое лучшее… самое лучшее, что мне бы сделать… а может, и сделаю… это топором тебя по голове. А потом сжечь труп, а пепел развеять.

Меня продрал мороз, воображение у меня живое, к тому же я из мира, где страшатся даже прищемить пальчик.

– Что случилось?

Бернард сказал несчастливо:

– Дернуло же меня за язык… вступиться за тебя! А что теперь? Ты едешь с нами…

– Что он сказал? – повторил я.

– Он сказал… он сказал, что у тебя нет ангела-хранителя.

– Ну нет так нет, – ответил я уязвленно, – я уже взрослый. Мне сопельки утирать не надо. Значит, Господь мне доверяет больше.

Бернард отшатнулся, широкое круглое лицо вытянулось, как у коня. В глазах метнулся страх.

– Несчастный, – вскрикнул он непривычно торопливым голосом, так непохожим на его густой размеренный бас. – Пади на колени и проси дать тебе ангела-хранителя!.. Иначе обречен! Нельзя, нельзя без проводника в этом страшном мире…

– У меня нет другого мира, – ответил я горько.

– А тот, высший? Мир, где обитают наши бессмертные души?

Он суетливо перекрестился, став похожим на нашего мэра, у того тоже такая же широкая морда, и крестится похоже.

– Мухи отдельно, – отрезал я, – котлеты отдельно.

Но на душе было гадко. Бернард отстранил мою руку, другой прикрыв глаза, чтобы даже не встречаться со мной взглядом, будто я василиск или Азазелло, жестом отослал меня прочь, а сам чересчур поспешно ушел в конюшню. Я вернулся в помещение, выделенное нам, побродил, натыкаясь на столы и лавки. От разогретых за день солнцем каменных стен несет почти животным теплом, но я чувствовал, как по рукам пробегает дрожь, забирается вглубь и так мелко-мелко трясется в подленьком страхе мое интеллигентное сердце.

– Не надо, – сказал я вслух, убеждая сам себя и чувствуя, как это звучит красиво, возвышенно, но неубедительно. – Не надо мне никаких ангелов, пропагандистов, СМИ, проводников, поводырей, агитаторов! У меня есть голова. Своя. А в ней даже есть мозги!.. И разберусь сам.

Темная комната внезапно вспыхнула. Я отшатнулся, ослепленный, обеими руками прикрыл лицо. Сквозь растопыренные пальцы видел только блистающий огонь, что залил все, будто прямо в комнате вспыхнуло солнце, а я прямо на его поверхности… Внутри огня высветилась фигура еще ярче, слепящая, чистая настолько, что у меня пересохло во рту и во внутренностях.

В белом огне страшно полыхала… полыхал, постоянно меняясь, вырастая в размерах, исполинский человеческий силуэт. Он уперся головой в потолок, за спиной мерно колыхались крылья. Огромные, слепяще белые, из огня, что искрился, но не обжигал, и я невольно вспомнил что-то про огонь, что возник в купине и тоже вроде бы не обжигал.