Гай Орловский - Ричард Длинные Руки

Мой язык прилип к гортани. Отец Теодор, напротив, обогнал меня, вбежал в комнату и, налившись праведным гневом, вскрикнул:

– Изыди!

Демон оглянулся, я отважно сделал шажок назад. В самом деле отважно, ибо панически хотелось с поросячьим визгом унестись сломя голову. Морда широкая, надбровные дуги выдвинуты, как навесы из красного камня, в глазах плещется расплавленный до оранжевого цвета металл, нос расплющен, а пасть вытянутая, как у гиббона, клыки не помещаются, торчат из пасти, словно у дикого кабана.

Мне показалось, что демон скажет что-то вроде «не изыду!», но тот лишь взревел. Комната задрожала, со стен посыпалась посуда. Человечек в сутане закричал по-заячьи, закрыл голову обеими руками.

Отец Теодор сорвал с пояса крест, выставил, будто щит. Демон заколебался, отец Теодор отважно до полного идиотизма попер вперед. Демон сделал шаг назад, я закричал:

– Погоди!.. Дай я его…

Дрожащие пальцы наконец совладали с молотом. Я метнул, молот жутко тяжел, я проследил взглядом, как он пролетел, едва не угодив священнику в затылок, ударил демона в колено и… рухнул на пол. Демон вообще не заметил удара, который должен был его повергнуть, с дикой злобой смотрел на священника. Пурпурный цвет начал превращаться в багровый, руки и ноги вообще стали серыми, словно остыли раньше, только голова и грудь еще оставались раскаленными.

– Смертные! – прогремел страшный голос, от которого у меня помутилось в черепе. – Ваш час не настал… но, если не уберетесь из-под ног, мой властелин не будет против, если притащу с собой и вас, черви!

Священник вскинул крест выше. Он с усилием сделал еще шаг, но демон не отступил, и они оказались друг против друга на расстоянии вытянутой руки. Оба с ненавистью смотрели друг на друга.

Я быстро повернулся к отцу Иезекилю.

– Ты раскаиваешься?

– Да-да! – прокричал он, весь в смертном страхе. – Я лгал, прелюбодействовал, учинял ворожбу и сатанинские действа…

– Он раскаивается! – крикнул я демону. – Ты не смеешь взять его душу, какой бы черной она ни была…

Отец Теодор быстро повернул голову ко мне, воскликнул с болью и отчаянием:

– Имеет! И возьмет. Но он не имеет права торопиться! Лишь Господь дал нам душу, он ее и вынимает. А уж куда ее потом…

Иезекиль, минуя меня, рухнул перед отцом Теодором на колени. Слезы хлынули двумя мутными ручьями.

– Раскаиваюсь! – закричал он. – Гордыня меня погубила!.. Гордыня и… женщина!.. Я делал все, чтобы возвыситься. Я читал богомерзкие книги, я летал на тайные встречи колдунов, творил черные мессы, губил невинных младенцев и наслаждался криками жертв… Господи, я был чудовищем!.. Накажи меня, но прими мое раскаяние, прими мои слезы…

Он захлебнулся словами. Глаза остекленели, пальцы с треском рванули на груди ткань. Лицо стало синюшного цвета.

Я видел, как из поникшего тела выметнулось нечто вроде отвратительного черного нетопыря с красными, как угольки, глазами. Отец Теодор отшатнулся в омерзении, а демон на лету сграбастал эту летучую мышь громадной пятерней. Черная душа с жутким писком утонула в кулаке. Мохнатая голова с оскаленной пастью торчала сверху, да высунулись лапы внизу.

– Теперь мой! – закричал демон победно.

– Твой, – ответил отец Теодор скорбно. – Теперь твой.

Полыхнул огонь, мы отшатнулись. Демон исчез, в помещении остался запах серы и паленой смолы. Бездыханное тело отца Иезекиля распростерлось под стеной. Лицо оставалось синюшным, но в глазах нет ужаса. Даже некое злорадство, словно в последний момент успел затормозить, не сорвался на предельной скорости в бездонную пропасть, а просто вмазался в придорожный столб.

Отец Теодор повернулся ко мне. В глазах печаль, на кротком лице ни следа праведного гнева. Божья овца в лаптях, ничего больше. Голубок, символ мира.

– Пусть Господь будет милосерден к его душе, – произнес он тихо. – Все же он признался в своих грехах, покаялся…

– И что, получил прощение? – спросил я саркастически.

– Нет, но теперь у него есть надежда.

– На что?

Он с недоумении взглянул на меня.

– На прощение в будущем, сын мой. Из каких бездн ты, если не знаешь таких истин? Теперь он не осужден на муки вечные, как нераскаявшиеся. Всего-то пробудет в смертных муках до второго пришествия Господа нашего Иисуса…

Он благочестиво перекрестился. Я склонил голову и сделал вид, что шепчу молитву. Это «всего-то» может затянуться. Приход Иисуса и начало Страшного суда намечали сперва на 666 год, потом на 1000-й, на 1666-й, а сейчас вот и 2000-й одолели, какие только катастрофы не ожидали, как только теологи не изощрялись, а ни фига не стряслось, даже обидно, и до Страшного суда еще как таракану из моей квартиры до Крабовидной туманности.

– Но колдуна мы потеряли, – обронил я печально. – То бишь ученого отца Иезекиля.

– Колдуна, – согласился он со вздохом. – Увы, уже колдуна…

– Жаль…

– Хорошо, – возразил он серьезно. – Представляешь, чему бы он научил?

Я посмотрел на него, вздохнул и отвел глаза. Похоже, он не знаком с философией моего времени, что нет плохих или хороших инструментов, все зависит от рук, которые ими пользуются.

Правда, в это определение не влезает генетика.

Монахи помогли починить телегу, настоятель распорядился заменить волов. Они показались мне мельче, но мускулистее, живее. И нагуляннее, в то время как у наших ребра выпирают из-под сухой кожи, как планки штакетника. Коней тоже осмотрели, перековали, помогли отремонтировать упряжь. Мое мнение о монахах резко изменилось. Раньше полагал наивно, что это лодыри на дармовых хлебах, но здесь это скорее колхоз с крепким уставом и моральным кодексом строителя коммунизма, а во главе авторитарный вождь. Монахи сами строили эту чудовищную крепость, скромно назвав монастырем, сами несут охрану, а теперь уже и почти единственные, кто вполне профессионально сражается с вторгнувшимися войсками Тьмы.

Ланзерот переговорил с Бернардом, оба поглядывали в мою сторону. Ланзерот ушел к повозке, а Бернард подозвал меня повелительным жестом:

– Дик, иди-ка сюда. Ты уже был в церкви?

– Я общался с отцом настоятелем, – поспешно сообщил я. – И с отцом Теодором.

Он поморщился, хотя в глазах промелькнуло удивление.

– Тебя допустили к настоятелю? Я слышал, он очень стар. И уже ни с кем не говорит… Впрочем, я о другом. Когда ты был на исповеди?

Я ощутил недоброе, попробовал отшутиться:

– Каждый день я тебе в чем-то да исповедуюсь.

– Ясно. Хорошо, пойдем.

Я двинулся за ним следом, ибо когда Бернард говорит таким тоном, то его послушает и Ланзерот с принцессой.

Отдельной церкви, как я понял, здесь нет, церковь – что-то вроде избы-читальни для простого люда, где проводятся агитки и разъяснения политики Господа Бога, а монастырь – это уже элитарный универ. Бернард провел меня через ряд комнат в среднего размера зал с высокими сводами. Окна стрельчатые, с цветными витражными стеклами. На пол падают красно-синие тени, в зале десяток грубых лавок с простыми спинками из струганых досок, а под противоположной стеной стол, накрытый скатертью. Концы свисают до самого пола, и кажется, что накрыт не стол, а квадратная гранитная плита.