Варя Медная - Паук приглашает на танец

— Но пирожное не внушает вам привязанность насильно.

— Разве одно мешает другому? Или вы думаете, я не в состоянии отличить истинную привязанность от внушаемой? Уверен, и вы почувствовали вчера разницу. Хотя противиться, признаю, очень трудно. Порой невозможно. Тем не менее несложно определить, где истинное чувство, а где сладостное принуждение. А теперь представьте, что оба ощущения взаимноналожились…

— Тогда я бы возненавидела это пирожное.

— Так, по-вашему, ненависть противоположна любви?

— А разве нет?

— Нет. Равнодушие — вот истинный антипод.

— То есть, пока я здесь, мне придётся любить ореховую корзинку?

— Именно.

— И нет другого выхода?

— Ну, разве что залепить себе уши воском. Потому что заставить корзинку молчать очень проблематично.

Скорее, нереально. А стоит леди Фабиане заговорить, а тем паче запеть, пытаться противиться её чарам — всё равно что дуть на океан в надежде отвести надвигающееся цунами.

— Но вам повезло родиться женщиной. На вас её влияние сродни легкому ветерку, — усмехнулся граф.

— А на вас другое?

— Другое, — уклонился от подробностей он, а расспрашивать было бы неуместно. — Да отложите вы, наконец, эту книгу! Между сиренами и русалками нет ничего общего.

— Разве?

— Да. Хотя многие ошибаются, считая их родственными. Когда-то мы тоже так думали… Знаете, однажды в наши края приехал бродячий цирк. Повсюду были афиши, сулившие зрителям невообразимое морское чудо: русалку. Фабиана загорелась пойти…

— И что же?

— Когда мы вошли в шатёр, нашему взору предстала ванна с формальдегидным раствором, в которой плавал начинающий подгнивать труп обезьяны: к верхней части туловища они леской пришили хвост крупной трески. Личико сморщенное, всё скукоженное и почерневшее — премерзкий уродец. Фабиана тогда очень разозлилась…

Могу себе представить: совершенную Фабиану Мортленд записали в родственницы полуразложившегося примата с рыбьим хвостом.

— Знаете, что она тогда сделала?

— Пожаловалась директору цирка?

— Лучше, — губы графа растянула хищная улыбка, он даже причмокнул. — Она позвала его в шатёр и самым сладким из своих голосов велела ему выпить формальдегид.

Я содрогнулась, не знаю, от чего больше: отвратительного рассказа или плотоядного удовлетворения, сверкнувшего в глазах графа при этом воспоминании.

— И он послушался?

— Вы ведь уже знаете, как убедительна может быть Фабиана. Не просто выпил, ещё и закусил своей русалкой.

— И остался после этого жив? — моё сердце покрылось холодной коркой, а колени начали подрагивать при мысли о том, во что я ввязалась.

— Понятия не имею, — беспечно пожал плечами граф и продолжил уже обычным тоном: — Когда мы уходили, его всё ещё выворачивало кровью, так что вполне мог и оклематься.

— А что же вы?

— А что я?

— Леди Фабиана — сирена, а потому… не обладает искрой.

— Не человек, вы хотите сказать.

Я кивнула и постаралась, чтобы голос звучал незаинтересованно:

— А в чём была ваша искра?

— Я, знаете ли, всегда был нерадивым ребенком. Гувернантки сменялись так быстро, что я не успевал запоминать их имена. Моя искра так и осталась слабенькой, на троечку.

Говоря это, граф улыбнулся уголком рта (он вообще никогда не улыбался полностью, только одной стороной, отчего улыбка никогда не получалась доброй), и это натолкнуло меня на мысль о том, что он не вполне откровенен.

— Да и это уже в любом случае не имеет никакого значения…

— …из-за запрета.

— Да, из-за него.

Женившись на представительнице другого вида, Кенрик Мортленд, по нашим законам, совершил кровосмешение. За что указом его императорского величества был пожизненно лишён права пользоваться искрой. Наказание страшное, а будь граф моего вида — наихудшее. Но у дворян искра куда более слабая, чем у гувернёров. Им под силу, развив её, выполнять несложные магические действия. Едва ли это можно назвать полноценной магией. Но приобретаемых в процессе учебы нехитрых навыков вполне достаточно, чтобы поступить на императорскую службу и сделать карьеру при дворе. У каждого дар проявляется со своими нюансами. Итоговый результат зависит от того, сумел ли воспитатель вовремя разглядеть склонность подопечного и усилить то или иное качество, развив его в настоящий талант. У нерадивых учителей подопечные так и остаются середнячками.

Но граф прав: сейчас это уже не имеет значения. Если искрой долго не пользоваться, она уходит внутрь. Не затухает, но как бы костенеет, атрофируется, становится чем-то сродни вросшему волосу: ты его чувствуешь, терзаешься, но выковырить обратно не можешь. Пытаться потом раздуть её — практически безнадёжная затея.

Для таких, как граф, всё это неприятно, но пережить можно. Слугам и простолюдинам и вовсе запрещено развивать искру. Постепенно они привыкают жить с этим неудобством, как можно привыкнуть к хроническому заболеванию. Люди вообще ко всему привыкают.

Но вот с такими, как я, дело обстоит иначе: использовать дар в личных целях мы не можем. Таков природный механизм сдерживания и избежания злоупотреблений. Не пользоваться же ею вовсе — тоже не выход. Это пламя мучит, рвётся наружу, выжигает все внутри — терпеть невозможно. Я слышала о попытках себе подобных бросить вызов обществу, отказавшись от использования дара. Их именуют вырожденцами. Все эти случаи закончились трагически: кто-то наложил на себя руки, кто-то сошёл с ума. Печальный жизненный парадокс: мы не можем игнорировать свою способность без риска для жизни, но использовать её можем только во благо других. Чем люди беззастенчиво и пользуются. Вот почему нам приходится быть теми, кто мы есть, и служить таким, как граф. Хорошо, что в любом договоре всегда есть лазейки.

— Да, но прежде… какая она была?

— А знаете, мисс Кармель, — граф вдруг резко поднялся со своего места и подошёл вплотную. Мне даже пришлось поднять голову, чтобы смотреть ему в глаза, а не в воротничок, — вы проявляете слишком большой интерес к способностям моей жены… и моим.

Я всей кожей почувствовала исходящее от него напряжение, хотя внешне он, как всегда, оставался лениво-спокойным.

— Простите, милорд. Это было нескромное любопытство. Впредь я не буду забывать о приличиях.

Граф преподал мне хороший урок. Как бы мне ни хотелось распутать этот клубок как можно скорее, излишняя активность и расспросы новенькой гувернантки не останутся без внимания. А моё положение слишком непрочно, чтобы навлекать подозрения.

В нём вдруг что-то поменялось, и поза смягчилась. А то, что за этим последовало, и вовсе стало для меня полной неожиданностью: граф взял мою руку, перевернул запястьем кверху и провёл пальцем по клейму.