Юрий Никитин - Главный бой

Из пелены начали проступать высокие врата. Мелькали всадники, лица, в черепе больно отзывались хриплые людские голоса. Он с недоумением понял, что это врата Киева, хотя вроде бы собирался отнести тело Вьюна к себе в шатер.

Сделал усилие повернуть, но одеревеневшие ноги сами несли прямо в раскрытые врата. Застывшие как у мертвеца руки прижимали к груди убитого друга, убитого предательским ударом в спину, убитого его рукой… Звериный крик-рыдание вырвался из груди. Его шатало, по сторонам снова бледные пятна лиц этих существ, проползла деревянная стена, кто-то протянул руки в длинных белых рукавах, но он только крепче прижал тело к груди, мотнул головой, разбрасывая горючие слезы, пошел, пошел во внутренности этого проклятого города…

Со стороны Хазарских врат тоже донеслись крики, шум, конское ржание. Претич прислушался, сказал с беспокойством:

— Не проломили там стену?

— Врата заложены бревнами, — напомнил Волчий Хвост. — Да и мешками с песком…

— Я говорю о стене, — сказал Претич сварливо. — Жужубун — зверь умелый. И хитрый. Он мог послать туда отряд с тараном, чтобы стучали и шумели, а сам отправить войско с другой стороны.

Владимир сказал напряженно:

— И все-таки надо послать туда дружину.

— Княжескую?

— Моя только вышла из боя, — ответил Владимир хмуро. — А младшая отдохнула. Пошли ее.

— Да стоит ли?

— Стоит, — ответил Владимир. Помолчав, добавил: — Там Дюсен встал на место погибшего Вьюна… Эх, что мы с хорошим парнем сделали…

Жужубун в самом деле и старый степной волк, и хитрый жук, и все такое, но у него под рукой оказалось такое громадное войско, что на этот раз не стал особенно хитрить и от избытка мощи велел брать город с двух сторон. К тому же ромеи снабдили такими хитроумными осадными машинами, что стены можно рушить в любом месте.

С высоты бросали камни, валуны, лили кипящую смолу, однако это таранное бревно двигалось на колесах, а сверху блестел железом навес. Его не удавалось поджечь, а укрытые под такой крышей люди мерно раскачивали бревно. Оно с первого же раза ударило с такой мощью, что стена затряслась, как молодое деревцо в бурю. Люди наверху хватались за зубцы, иначе их ссыпало бы наземь, как спелые груши.

Со второго удара затрещало. Снаружи хрипло и мерно кричали в такт ударам. По эту сторону к стене сбегались ратники, от надежно заваленных камнями ворот примчалось с десяток воинов в полотняных рубахах, но с хорошими боевыми топорами.

Стена тряслась, как камыш в бурю. Наконец раздался страшный треск, на уровне пояса от земли два бревна переломились. В страшную дыру, ощеренную расщепом, просунулось тупое рыло тарана. Огромное, окованное железом, — где только и нашли дуб в три обхвата? — оно посмотрело пугающе, тупое и безглазое, со скрежетом убралось, затем по ту сторону стены раздался ликующий крик.

Стена зашаталась от новых ударов. Таран переламывал бревна рядом, расширял проход. От ворот набежал еще малый отряд, подняли крик. На подмогу спешили со всех сторон, но все простые мужики с плотницкими топорами, рогатинами, даже кто-то примчался с вилами.

Степняки в проход лезть не спешили. Окованный железом таран неутомимо долбил, рушил, ширил. С той стороны орали и злобно корчили рожи, пугали, показывали, как будут вспарывать животы, рубить головы, сдирать кожу, а с этой стороны ополченцы угрюмо молчали, сопели, покрепче сжимали рукояти топоров.

Когда рухнул участок стены, куда могли проехать разом трое всадников, степняки ринулись на приступ. Натиск был так силен, что ополченцы полегли почти сразу, а набегающие с разных концов вооруженные люди падали под свирепыми ударами отборного отряда.

Дюсен мчался тесными улочками к месту пролома в составе малой дружины. Претич не только определил его в младшую дружину, но и место в строю дал, то, которое всегда занимал Вьюн. А старый Людота, молча сочувствуя несчастному, заменил его побитые доспехи, что уже стали похожи на колоду для рубки мяса, на новенькие, только что откованные. Саблю заново заточил и закалил так, что теперь она рубила даже камень, не оставляя на остром как бритва лезвии ни малейших зазубрин.

Печенеги смяли остатки защитников, врывались в дома, спеша пограбить первыми. На пороге их встречали старики и дети с топорами в руках, даже женщины хватали рогатины, везде стоял торжествующий визг, крик.

Никто не заметил, когда прямо из-под земли поднялись два всадника. Один в полных доспехах, второй в легкой кольчуге, но, когда завертел гигантской дубиной размером с оглоблю, печенегов разбросало как глиняные горшки. Второй вскинул меч, прокричал славу Киеву, встал посреди пролома. Его пытались сбить саблями, топорами, копьями, в него метали арканы, бросали боевые молоты, швыряльные ножи, но он стоял как скала, а меч его сразу воздвиг перед собой гору трупов.

Но таран обрушил еще часть стены. Открылся вид на невообразимое войско. Теснясь, всадники в мохнатых шапках врывались через расширившийся пролом с торжествующим криком. Кто-то все еще пытался сразить двух неизвестных, остальные обошли их по широкой дуге с диким криком степняков:

— Ура!!!

Но из города навстречу печенегам мчался на злом коне во главе малой дружины Волчий Хвост. По правую руку летел на темном коне такой же темный Дюсен. Он вскинул меч, за его спиной грянул дружный клич киян:

— Слава!!!

Они сшиблись как две брошенные навстречу друг другу каменные лавины. Грохот, лязг железа, крики воинов и ржание коней, мечи и сабли блистали, как выпрыгивающие из реки рыбки. Кияне охватили печенегов широким полукругом, не выпуская в город. Степняки сражались отчаянно, но закованные в железо отборные воины дружины рубили их как прутья лозы, теснили, повергали, шагали по трупам, и только за пару шагов от пролома печенегам удалось уравновесить силы. На место павших степняков становились новые, а когда падал сраженный киянин, то и без того малая горстка таяла…

Дюсен рубился яро, о защите не думал, нельзя жить такому человеку, вообще нельзя жить с такой виной и такой болью в душе… когда и любимая женщина, и лучший друг… Шлем гудел от частых ударов, с плеч слетела булатная пластина, обнажив кольчугу, но его огромная сабля сеяла смерть, и не один печенег пал, захлебываясь кровью, от руки человека, раздираемого верностью двум народам.

Волчий Хвост все чаще оглядывался, его шлем сидел косо, с левой стороны зияла глубокая зарубка, из-под шлема вытекала узкая струйка крови. Поймав взгляд самого молодого из дружинников, прохрипел:

— Дуй обратно к князю!.. Если не даст подмоги, печенеги ворвутся и разбегутся по всему Киеву.