Юрий Никитин - Главный бой

Все видели, что Дюсен выделяется как ростом, так и угрюмой красотой, свирепым мужеством, удалью, умением управлять конем, настоящим зверем, огромной саблей, которой можно разрубить наездника верблюда вместе с животным.

Дюсен первым врезался в ряды киян, а все печенеги успели увидеть, с какой яростью он опрокидывал их, топтал конем, рубил саблей, рассекал до пояса страшными богатырскими ударами. Затем все смешалось, земля гудела от конского топота, а воздух звенел и рвался от дикого ржания раненых коней и умирающих воинов.

— За Степь! — страшно закричал Дюсен. — За Степь!!!

Он с яростью и наслаждением обрушивал саблю. Встретив особенно рослого и крупного противника, привставал на стременах и свирепо бил сверху, стремясь рассечь пополам, до самого седла, чтобы печенеги видели, какого героя получили, а кияне — какого потеряли.

— За Степь, — повторял он люто с каждым ударом. — За Степь!.. Жечь города… Всех… всех… на горло!..

Он не знал, почему выбрал такой клич, но нужно драться за что-то, принадлежать чему-то, ибо только в этом сила, только так можно силы не только терять, но и черпать, а жалок и ущербен человек, который бьется против чего-то… не «за», а «против»…

В ряду киевских дружинников мелькнул огненно-рыжий, словно шкура молодой белки, плащ. Он развевался на плечах молодого и очень быстрого витязя, Дюсен сразу узнал Вьюна: дружили с того дня, как Дюсена привезли в Киев. Вьюн был огненно-рыжим подростком, весь в веснушках, даже плечи и спина в этих коричневых смешинках, за что дразнили нещадно даже девчонки. Он сблизился со степнячком, ибо тому тоже доставалось как чужаку. Когда повзрослели и вошли в младшую дружину, дружили так же тесно. Вьюн был тем единственным, которому Дюсен доверил даже самую мучительную тайну, что сердце его заключено в Кленовом Листке, а ее сердце — в камне.

Вьюн на глазах Дюсена поверг троих степных удальцов. В отличие от большинства дружинников, он предпочитал саблю, разве что по своей немалой силе велел выковать себе на вершок длиннее. Четвертый отшатнулся и рухнул с коня, зажимая обеими ладонями разрубленное лицо.

В разгар схватки Вьюн, словно ощутив его присутствие, повернул голову. Их взгляды встретились. Только мгновение оба рассматривали друг друга, затем Дюсен повернул коня. Во рту было гадко и горько. Он чувствовал, что Вьюн готов с ним сразиться, что он будет биться насмерть, так как в самом деле сражается не против печенегов, а за Киев… В то время как он, со своим кличем, на самом деле все же не «за», а «против».

Со всех сторон звенело железо, страшно ржали кони. Дважды в грудь и в спину звонко щелкало. От железных пластин стрелы отскакивали мелкие и блестящие, как речные рыбки. Он остановил коня только на другом конце бранного поля, закричал громовым голосом, воодушевляя уставших. Повел в бой, сшибся со стеной красных щитов, проломил и глубоко вклинился в плотные ряды пешего ополчения.

За ним ринулось около сотни удальцов. В боевой ярости он рубил, топтал конем, повергал ударами огромной сабли, сам кричал звучным страшным голосом, не давая остыть в себе священной ярости, когда прав, когда правота заставляет противника трепетать, делает его тело мягким как вода, а меч выпадает из ослабевших пальцев.

Ополченцы таяли, как рыхлый тяжелый снег под лучами весеннего солнца. Стены Киева приближались, он рубил во все стороны, продвигался и продвигался, пока чей-то отчаянный вопль не заставил оглянуться. Из сотни молодых смельчаков осталось меньше половины, да и тех сумели остановить, отрезали от него, как и от всего войска. Между ним и его людьми не меньше двадцати саженей, заполненных озверелыми орущими лицами, сверкающими топорами и мечами.

Он с тоской снова посмотрел на стены Киева. Как темные муравьи, суетятся существа с огромными камнями наготове, вздымается дым из бочек с кипящей смолой, он даже помнит, куда втащили старые мельничные жернова… Если не простой валун, то мельничный жернов наверняка оборвет его муки, а душа освобожденно взовьется в небо…

— Дюсен! — долетел отчаянный крик. — Дюсен!

Стыд ожег щеки. Они не на помощь звали, они страшатся, что слишком близко подойдет к опасным стенам.

Развернул коня, опрокинул троих, повисших на узде. Богатырский конь копытами проломил кому-то череп, ржанул и пошел через людскую массу, как лось через молодой кустарник. Дюсен без устали вертелся в седле и рубил во все стороны, теплая кровь брызгала с лезвия сабли, пока не прорвал кольцо. На него бросались с удвоенной яростью. Плечо разогрелось так, что заныли жилы, а суставы скрипели при каждом взмахе.

— Возвращаемся! — прокричал он. — К холму, все к холму!

Один из удальцов, с хлещущей кровью из разрубленного плеча, крикнул с великим облегчением:

— Наконец-то!.. Тебя же со стен…

— Дурак, — крикнул второй.

Не договорив, он опрокинулся, лицо пересекла глубокая рана. Дюсен закричал от гнева и стыда: они ж не на помощь звали — за него страшились, свои жизни презрев, и с этой мыслью с утроенной яростью рубил и сокрушал, прорубывая дорогу в стене пеших киевских ратников. Многие сильные мужи Киевщины нашли смерть от его страшной сабли, многие падали под копыта коней, обливаясь кровью и проклиная князя, что на погибель войску русичей вскормил и воспитал такое чудовище.

Когда пробились к своему войску, с ним оставалось меньше дюжины. Забрызганные свежей кровью, с пылающими от гнева лицами, они были как молодые львы, что попировали среди стада молодых и жирных овец.

Глава 38

Палец великого князя двинулся вдоль днепровского берега, завис в нерешительности, качаясь от берега к берегу, поднялся к земляному валу. Воеводы напряженно следили, где Владимир предлагает поставить новые рубежи обороны. На большой карте Киев стоит одиноко, печенежские орды князь пока отмечал чем попадалось под руку: кольцами, камешками, раковинами.

В коридоре послышался грохот, тяжелый топот. Кто-то истошно закричал. Воеводы повернулись к двери, быстрый и злой Макаш метнул ладонь к рукояти меча.

Дверь распахнулась с грохотом, спиной вперед влетели два дюжих гридня. Перекувыркнувшись через головы, остались лежать, как две распластанные жабы. Следом вошел, тяжело шагая, высокий хмурый воин. Огромные, как отесанные бревна, руки были свободны, но из-за спины выглядывал длинный кривой меч, а на поясе висели два узких ножа.

Владимир поднялся, движением руки остановил вскочивших воевод. Воин хмуро оглядел всех, остановил взор на Владимире:

— Ты каган этого племени?..

— Я князь, — ответил Владимир сдержанно. — Кто ты, посмевший войти так дерзко…