Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Я прочитал и поднял на торжествующего Бельского удивленные глаза.
- Да, да, Глеб Александрович, именно так. Ваш разум нырнул в газету спасая вас от сумасшествия. Вам несказанно повезло. Несколько раз. первый, что у Сониных оказался сын вашего возраста и его тоже зовут Глеб. А второй, что тело ваше пострадало и впало в бессознательное состояние. Простите, я не имел в виду ничего такого. Однако если бы вы были в сознании вам пришлось бы очень тяжело. Вы действительно могли бы сойти с умаю, или умереть от отчаянья. А так, вы, как Сонин, пережили события, которые немного подкорректировали вас, как Волошина.
Конечно, вашему разуму было не очень комфортно с теми, кого он не знал, но мог бы, и он убрал их. Посадив Сониных в тюрьму. Потом он и вас отправил туда же, лишь для того чтобы изолировать от сестер Глеба Сонина.
Мир рухнул. Оба мира. В один я возвращаться не хотел, второй меня не привлекал тем, что накладывал множество обязанностей, связанных с титулом в том числе. С трудом, с помощью Инги, но я спровадил Бельского и выпросив лампу стал читать газету.
Однако прежде, я перечитал новость о Сониных. Сергей Сергеевич Сонин получил назначение в Швейцарию и срочно выехал туда вместе с супругой и старшим сыном Глебом. Две его дочери, вместе с гувернанткой отправятся следом сразу после Рождественских каникул.
Я попросил газету целиком. Он принес. И не одну. Я жадно читал новости о Сониных. Жалкие, ничтожные, мерзкие бумагомараки, чертовы очеркисты, желающие поднять продажи своих никчемных газетенок, выворачивали все с ног на голову, выставляя спешный отъезд Сониных чуть ли не предательством рода человеческого, продавшего не только Петербург, но и всю Россию темным. И даже совместное заявление церковной комиссии и Комитета не смогли остановить их. Писаки с удовольствием ныряли в грязное белье, стараясь найти там что-то совсем уж непристойное. Не вышло. Я знал своего отца, он был и есть человек не только слова, но и чести.
О моем другом отце такого не скажешь. Герцог Волошин был воплощением лени, чревоугодия, азарта и порочных связей. Какой-то негодяй, едва научившийся держать в руках перо, выдумал целую историю о связи батюшки с несовершеннолетней служанкой. И более того, приплел туда матушку. Прямо в постель к батюшке и служанке. Был там еще намек, что все Волошины замешаны в темных обрядах, но лишь намек. Рассказать об этом газета должна была в следующем номере. Но, там, на месте новой статьи красовалось опровержение вчерашней. А на следующий день газета вышла с заголовком, что была куплена столичным промышленником князем Еремеевым.
Я смял газету, лишь прочитав его фамилию. Запомнив вопрос, зачем Еремееву местечковая газетка, я вернулся к Сониным. Однако интерес к ним пропал и середины января их вообще перестали упоминать. Как и погибших Волошиных. Уехал, погибли, вычеркнуть и забыть.
Зато о Еремееве забыть не выйдет. Он был, везде и всюду, он успевал все. И закатывать балы, и открывать больницы для бедных, и ночлежки для бездомных. Он помогал ветеранам всех бесчисленных войн, он жертвовал деньги сиротам. Он строил заводы и рыл прямо возле них землянки, обещая рабочим, скорое строительство настоящего поселка.
Еремеев был везде. И с каждым его упоминанием я ненавидел его все больше. Не важно, кто я был, Глеб Сонин или Глеб Волошин, граф или герцог, я ненавидел Еремеева. Мы все, мы оба, ненавидели князя Еремеева.
Николай Николаевич приходил каждый день. Он подолгу разговаривал со мной, пытаясь убедить, что я никто иной, как герцог Глеб Александрович Волошин. Он не давил, не заставлял это признать, он приводил доводы, и спорить с ними было тяжело.
Я почти не помнил себя Глебом Сониным. Обрывки воспоминаний детства, образы людей, которых я видел единожды и вряд ли увижу когда-либо. События стерлись, остались лишь эмоции от них. И те странные, словно чужие. Я помнил имена, помнил, кому они принадлежат, но не мог вспомнить самих людей, как ни старался.
С Волошиным было проще. Он почти не покидал поместья, воспитываясь и обучаясь дома. Я помнил учителей, помнил родителей, которых ласково называл матушка и батюшка. Я знал расположение комнат дома, и, как бы это ни было отвратительно вспоминать, в деталях мог рассказать, как они умерли.
О Сониных я не мог сказать, даже как они жили.
Николай Николаевич говорил, что разум мой подстроил события так, чтобы не сойти с ума. Разум подменил известные мне факты, о Сониных, подмешал их в придуманную реальность, а затем выдал за правду. И я был склонен с ним согласиться.
Тот же Дед Федор, что открыл портал к водовороту. Само его имя должно было натолкнуть меня на мысль, что здесь что-то не чисто. Дед по материнской линии Глеба Сонина тоже был Федором. И от него мне, тому Глебу, Сонину, достались лишь неприятности. Например, он чуть не утонул, попав в водоворот, когда дед выбросил его с лодки.
Водоворот, Дед Федор, все это было очень похоже. Не знаю, была ли кухарка в доме Светланы Юрьевны его дочерью, но Елизаветой Федоровной звали мать Глеба Сонина. Отсюда и всплывшее имя деда.
Почему вокруг не оказалось ни одной Оли или Наташи, а так же Сергея, Николай Николаевич объяснить не мог, списывая все это на игры разума. Он просил меня рассказать все, что происходило со мной за эти два месяца, и все время находил нестыковки и некую фантастичность. Как тренировка по стрельбе на лютом морозе и последовавшее за этим представление клопов во главе со Светланой Юрьевной.
Однако имена клопов, Крестовского и самой Светланы я найти в воспоминаниях Волошина не смог. И Николай не смог, вновь списав это на игры разума. Тому надо было за что-то цепляться, пока тело сражалось за жизнь.
Зато он нашел следователя Ласточкина. Тот действительно какое-то время вел дело Сергея Сонина, но до суда, или признания вины его не довел, ушел на повышение. И об этом писали
