Татьяна Каменская - Ожидание

Но однажды, рано утром, в окно спальни кто-то сильно и нетерпеливо забарабанил. Отодвинув штору, Ника увидела Марию.

— Мама?!

— Открывай дочка! — крикнула Мария в окно, и пошла к дверям.

— Ты, наверное, всю ночь не спала, и первым автобусом приехала! А ведь прекрас-но знаешь, что по утрам я люблю поспать. Тем более в один единственный выходной я имею право… — смеясь, говорила Ника, открывая входную дверь.

— Я к тебе по делам! С вечера не поехала. Решила, что лучше будет, если с утра…

— Что-то случилось?

Ника уже успела умыться и теперь, стоя перед матерью, вытиралась полотенцем. Ма-рия грустно посмотрела на дочь, и отчего-то сердце Ники от этого взгляда странно за-щемило. Она увидела вдруг, как сильно постарела её мать, как часто прорезали морщин-ки всё ещё красивое её лицо, как сильно поседели черные когда — то волосы, и как печальны её глаза, потускневшие с годами. В этих глазах Ника видит не только пе-чаль и грусть, в них застыла боль, сожаление и… осуждение.

— Вчера вечером принесли телеграмму! — тихо произнесла Мария. — Я не стала ехать к вам. Было поздно!

— Так кому телеграмма? — нетерпеливо спросила Ника, с тревогой глядя на мать.

— Тебе дочка! — вздохнув, наконец, ответила Мария, протягивая, дочери маленький бу-мажный конвертик.

Ника тянулась за конвертом, а перед её глазами почему-то возникла фигура Анато-лия, поникшая и горестная. Она развернула телеграмму и вскрикнула. Мария тотчас всхлипнула, и проговорила, мелко крестясь:

— Царство ему небесное! Царство небесное!

Ника смотрела на маленький кусочек бумаги непонимающими глазами. Но затем она опять раскрыла телеграмму, пробежала глазами текст, и, отбросив от себя бумагу, про-шептала:

— Нет! Это невозможно! Это ошибка!

Мария, горестно качая головой, грустно смотрела на дочь, вытирая платочком слёзы, которые нескончаемым потоком бежали по её морщинистому лицу.

Ника собралась быстро, лихорадочно соображая, как ей быстрее доехать до деревни.

— Я возьму Данилку! — сказала она, не глядя на мать, пряча от неё глаза, полные непролитых слёз.

— Зачем! Пусть у ребенка в памяти останется красивый здоровый отец. Не надо ка-лечить душу ребенка!

— Ну, если ты так считаешь! — пожала плечами Ника, натягивая толстую кофту.

ГЛАВА 28.

Она добралась до Игнашкино уже к вечеру следующего дня. Автобус подъехал к цент-ральной площади, и редкие пассажиры, вышедшие из автобуса, быстро разошлись по разным сторонам.

Ника осмотрелась. Нет, ничего не изменилось за полгода. А что собственно здесь может измениться? Широкие деревенские улицы, почерневшие дома с голубыми крашеными наличниками, скамеечки у ворот — всё это кажется неизменным в русской деревне. И видимо, в том и состоит вся прелесть этой жизни. Ведь для кого-то, Игнашкино — райский уголок, мир Детства, незыблемого и постоянного, в который всегда хочется вернуться…

Ника усмехнулась, и, закинув за спину небольшую походную сумку, отправилась туда, где вдали за деревьями виднелась крыша хорошо знакомого ей домика.

Она вошла в дом. Щеколда была на месте, но по видимому, двери на замок давно уже никто не закрывал. Ника осмотрелась. Убогое жилище! Здесь не было уюта никогда! А с тех пор как она с детьми уехала из этого дома, нищета и бедность видимо нашли тут для себя удобное местечко.

Едва ли здесь можно было уже жить! Разрушенная печь в углу комнаты зияет черными отверстиями дыр. Наверное, кому-то понадобились тяжелая чугунная дверца и колосни-ки. Они вырваны из печи безжалостно, торопливо, словно похититель специально хотел до основания разрушить эту старинную русскую печь. Как-же Анатолий прожил здесь зиму? А может, он ушёл от Катерины совсем недавно, и это запустение не коснулось его, и он не страдал от холода…и голода. Но разве эти вопросы так уже важны сейчас? Главное то, что она вернулась туда, где последнее время жил Анатолий, и где он умер.

Женщина прошлась по комнате, вошла в смежную небольшую спаленку, и с волнением увидела старый матрас, лежащий прямо на грязном полу.

Прислонившись к двери, Ника смотрела на этот замызганный матрас, и удушливая вол-на жалости поднималась к самому горлу, вызывая опять слёзы. Но, резко встряхнув го-ловой, она отогнала их от себя, обвела взглядом комнату, и вдруг увидела в углу лежа-щую на полу тряпку. Ника подняла её и внимательно пригляделась.

Да-да! Конечно, она помнит, эта была рубашка в синюю полоску. Она дарила её Толи-ку на день рождения. Сколько ему тогда исполнилось? Тридцать три года!

— Возраст Христа! — шутили многочисленные гости…

Ника прижала тряпку к лицу. Запах Толика, его тела всё ещё как — будто чувствовал-ся в этом старом, грязном, выцветшем куске ткани. Ника закрыла глаза, и воспоми-нания вдруг нахлынули на неё ярким потоком.

В тот день он был красив и весел. Он был именно в этой рубашке, которую Ника по-дарила ему ещё утром. От Толика пахло её самым любимым одеколоном, который она сама лично покупала для мужа.

— Как же он назывался? Кажется "Вереск"! Да — да, именно так!

Она любила этот запах тающего снега, весеннего ветра, перемежающегося с запахом луговых трав и первых цветов, тонкий терпкий аромат которых был назван так краси-во. Вереск! Помнится в детстве, в Москве на вокзале, она как-то купила букетик нарезан-ных прутиков вереска, которые, в самом деле, расцвели через пару недель, в январе, ма-ленькими розовыми цветочками. Только, увы, запаха тех цветов она не помнит…

Вдруг стукнула входная дверь в сенцах, прервав воспоминания, и резко обернувшись, Ника увидела, как в комнату входит её бывшая соседка, древняя бабушка Авдоха, жи-вущая по соседству, в таком же старом и ветхом домике, как и она сама.

— А, это ты голубушка приехала! — прищурив подслеповатые слезящиеся глаза, про-изнесла бабка Авдоха. — А я старая, сослепа и не разгляжу тебя. Издали вижу, кто-то хо-дит. Думала мальчишки — хулюганы опять озоруют, хотят в дом забраться, вот и пришла!

— А это я бабушка Авдотья! Я приехала! Да только вижу уже поздно! — Ника неж-но погладила рукой грязную, выцветшую тряпку и положила её на длинную лавку, примостившуюся вдоль стены.

Баба Авдоха тяжело вздохнула, прошла вперёд, медленно опустилась на лавку, и, опер-шись руками на кривую палку, заменяющую ей бадик, горестно закачала головой.

— Да девонька моя, поздно ты приехала! Похоронили его вчерась! Ждать то нельзя бы-ло, жарко стало совсем. Ну, ты, наверное, не будешь в обиде за это. Может к тому и луч-ше, что его не видела…

— Почему?

Бабка Авдоха откашлялась, протёрла слезящиеся глаза большим мужским носовым платком, и лишь тогда только опять заговорила, словно оправдываясь перед Никой.