Иван Безродный - Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

Нет, нельзя, нельзя! Я пришел, только чтобы взять деньги. Поздно, поздно.

— Спокойно. Что ты? Держи позу. Устала?

Вот так… Оран! Рыжий бес! Там, у нее… Я задержал дыхание… Сквозь шум в ушах я слышал, как она отвечала! Слабый, чуть охрипший, но вполне разумный голос:

— Ничего. Ты… рисуй, я только волосы поправлю.

— Не надо поправлять. Ты должна слушаться. Я лучше знаю. Так сиди.

— Хорошо, — и, помолчав, завела снова: — Спасибо. Ты меня спас… Как это тебе в голову пришло? Я ведь могла бы сойти тут с ума…

— Я же обещал. Разве не помнишь? Нет, сюда смотри, а не в угол. Так. Теперь вот ты и разговаривать стала…

— Да. Можно сказать, все прошло.

— А если бы не прошло… я бы его убил. Не смей улыбаться сейчас, женщина! Сиди… еще немного.

— Да. Только убивать… никого не надо было бы. Никто не виноват. Я — больше всех.

— Вздор. Бабья чушь. То никто, то ты больше всех. Убил бы обоих или покалечил сучьих гадов.

— Бог им судья, Гутан, — смиренно отвечала эта проклятая ведьма. — Артем — подневольный, а тот… Квапаль… Если б я сама не придумала все это… Сейчас даже смешно. И легче. Я знаю, что Симон не восстал из мертвых, и это нормально, а не так… навыворот.

— Ладно. Много-то не болтай. Хорошо, что хорошо кончается. Вот… так. Славный будет зеленый колер.

— Покажешь?

— Покажу, покажу, не ерзай. Мы с тобой на этом будем квиты. Ведь не думал, что железки эти да проводочки заработают.

— Не льсти мне так. Рисовал же статуи в музее.

Оран хмыкнул.

— Пальцам чхать на статуи. Я за эти три дня (три дня! Боги, боги…) их как свои стал чувствовать. Живое тело, вот что им нужно, статуи — тьфу, для школяров. А все-таки, знаешь…

— Что? Устал?

— Да. Нет еще привычки. До самого плеча работаю… Хэ… Ну, пожалуй… вот так. Уф! На сегодня шабаш.

Послышались стуки, бульканье, запахло скипидаром. Я уже пришел в себя. Да… черт с ними. Они пешки, могут творить, что заблагорассудится. А у меня главные ходы еще впереди, пан или пропал, и не они — моя забота. Так я себе внушал, потихоньку разворачиваясь на пятке.

— Ну, так. Посмотришь утром. Сейчас свет не тот. Слезай.

Свет в зеркале запрыгал. Катерина потянулась, зевнула.

— Замучил меня совсем. Давай, я тебе помогу. Господи, как ты их носишь… разъемы какие-то…

Свет качнулся и погас. То, что нужно. Но слышно теперь было намного отчетливей.

— A-а… О. Нет. Нет, Гутан. Не надо.

— Ну, ты вот! Я ж тебе говорил… Как это — не надо? А вчера?

— Я… сама не знаю. Вчера… Сегодня… Ох… Давай… подождем. Когда это все закончится, хорошо?

Даже если б я ослеп и оглох — ничего бы не изменилось. Я уткнулся лицом в камень и все равно видел, как этот рыжий обезьян мусолит цур-палками своими ее груди, бородой своей поганит ее живот.

— Да черт ли его… когда закончится. И чего ждать? Свадьбу играть, что ли? — между этими фразами ойлянин делал промежутки, красноречивые, как порез во все горло. От Катерины осталась только тьма, тьма и слабые вздохи.

— Ну, ну? Плачешь? Плачь, это ничего.

— Нет. Не плачу.

— Ну, и не плачь. Тут же все… как божий день. Ох, какая ты… Красавица моя… Лапушка… Как же такую только малевать… одно мученье, ну, ты хоть помоги, ведь это ж грех… так обходиться, поможешь, милая? Ах, ну, хоть вот так, славная моя…

Мне бы ворваться к ним туда, расшвырять к дьяволу, порвать на куски… Но тот, по другую сторону струны, только кривил моей же болью рот, но не позволил сделать ни шагу. Что бы там у них ни было — оно оказалось скоротечно. В глубокой тьме и тишине я сдвинулся, чтобы поползти тенью мимо, мимо, — и тут со скрежетом очнулись гиревые часы императорского кузена, и страшно, тягуче пробили два удара.

Моя дверь подалась не сразу, что-то упало под ноги, я не стал смотреть. В каморке по-прежнему воздух висел топором; я не мог нашарить сумку с тайником, включил свет.

Рисунки. Пачка рисунков Орана. Я подобран их, сложил стопочкой и уже потянул за края: порвать на хрен, к Змеиной Матери…

Но почта моя была включена! Открыта, выпотрошена, как есть пуста!

Под дисплеем имелась записочка: «Приду на рассвете».

Все. Можно было никуда не спешить. О-ой, дурья башка!

Непреклонный Декан, волосатый доктор, похотливый мазила, беспощадная ведьма, — обступили кругом, не давали дышать. Я сглотнул с усилием; заболело горло.

Рисунки снова рассыпались. Усевшись на коврике, я бессмысленно их перекладывал, покуда один вдруг не отозвался, как толчок в подреберье. Этот, а за ним — я рылся в пачке, — да, и еще, всего три… нет, больше! Отовсюду, с каждого помятого, грязного листка Перо вываливалось наружу, вспарывало бумагу. Закружилась голова. Зажмурясь, я пережидал верчение; полегчало — снова стал смотреть — что же оно?

На самом деле их оказалось всего два, как сразу и увидел. Остальные просто вызывали головокружение спиральным полетом кувшинов и статуй. А те, что с Пером… Я не мог от них оторваться. Потерянный, вращающийся, наизнанку вывернутый и ограбленный… между странных рисунков и пустой почты сидел как перст один.

Оно было камнем. Нет, неточно. Казалось, нет — оказалось, делало вид, что оно — камень, основание под уродливой статуэткой купца. Купчик с мешком денег, с толстым пузом, как божок всего хорошего… и ровный черный параллелепипед под ним. А вокруг — какие-то кровавые танцы, веера, трупно-синие вспышки в желтую кадмовую крапинку, и крылья, крылья. Оперенные им.

Теперь я уже никого вокруг не чуял. Пустота, как будто мир умер. Тишина, как будто звуки завязли. Даже тараканов нет. Только Перо. Вот оно, для смерти, из смерти сделанное — а как же иначе, и оно меня ждет. Я свой шанс уйти упустил. Снова на привязи… я даже удивился, что не вижу струну, потому что ощущал ее намного живее, чем прежде.

Вставать не хотелось. Вообще шевелиться не было желания. Скоро придется слишком много двигаться, пожалуй. Я подтащил сумку, залез на ощупь в боковой карман. Черный флакончик невинно улегся в ладонь. Вот тоже… Вытащил пробку, понюхал — никакого особого запаха. Боги мои, что за глупость, что за идиотский театр: сижу на полу, в окружении призраков и страшных картинок, с глотком отравы наготове… растакой вот себе Ромео! Хорошо бы это был яд. Только не как в кино, а настоящий: стоп сердце, стоп мышцы — никакого дыхания, никакой смертной муки. Устал я, не до муки мне!

Рассказывать — долго. А так — даже не секунда дела: вынул пробку, зажал горлышко в зубах, высосал полглотка чего-то безвкусного, как вода.

Тут я, пожалуй, снова закурю. Без сигаретки не подобраться, слов не найти. Не то чтобы я уж совсем ничего не помнил. Если сейчас поверну руку, вот так — то белесые следы от порезов будут хорошо видны… Но подробностей не ждите. Я очнулся почти на том же месте… только не сидя, а лежа ничком на полу. Сокрушенный и телом, и духом — однако живой тем не менее.