Иван Безродный - Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

Проснулся затемно, голова была тяжелая. Марко пока не отозвался. Рано, дадим ему еще времени. Из Кузиной части квартиры доносились ритмичные скрипы и притоптывание. Хорошо поставленный голос бубнил что-то на аймарском, потом затараторила женщина. Новости, наверное. Мадам Атальпа таким голосом даже во сне не разговаривает. Воздух в каморке застоялся, как в отсеке подлодки. Я попытался отворить окно — нет, плотно забито. За дверью, в потемках, в хозяйском конце коридора мелькали синеватые сполохи. Оттуда полз тяжелый запах, наверное жрицыной стряпни. Во всяком случае, я просто задыхался. От других соседей не доносилось ни звука. Так… ну, пойдем подышим, что ли…

После кошачьих и человечьих запахов лестницы ночь показалась благоуханной. Опять сеялся мелкий дождик. Я встряхнулся. Хорошо, что есть просто ночь и народ не будет толпиться на мокрых улицах. Ноги несли меня к Чачанка, там, я знал, можно было всегда поесть в забегаловках. Правда, основное блюдо у них собака с рисом… но в смысле еды я довольно хладнокровен. Не корейский ресторан, бедного Шарика не станут на моих глазах лупить палкой, чтобы был вкуснее, а мясо на тарелке — просто пища. Я поел, приободрился и пошел куда глаза глядят, просто наслаждаться прохладой и одиночеством. Поначалу казалось, что иду, сам не зная куда. Но остановился, сообразив, что приближаюсь к музею Изящных Искусств. Мне, да и любому, там нечего делать ночью. Наверняка музей охраняют. Я был уже в парке, в начале одной из аллей с редкими фонарями. Чего доброго, здесь и Гнездовича встретишь… небось, тоже ему не спится. Хотя — нет, они с монсеньором наверняка изучают рисунки Орана, выискивают признаки Пера… Я постоял немного, как бы в нерешительности, и все-таки двинулся вперед. Глухая, без окон стена музея искрилась от влаги. В аллее днем обильно цвели японские вишни; сейчас большие светлые лепестки были сложены, как ладони, и много их, опавших, слабо отсвечивало в лужах на дорожке. Очумели, бедные, от непрерывной здешней весны-осени, цветут, цветут…

Аллея немного расширялась, переходя в музейный палисадничек. Вишни сменились жасминовыми кустами. Под кустом справа, отчетливый в металлическом свете ближайшего фонаря, сидел «кактус».

Это там, в Теночтитлане, их так называли. Ну, хрен редьки не слаще… коатлекль, «змеечубец», созерцатель пупа… Как и наши, этот был совершенно голый, и на плечо так же свешивался клок волос — одинокий на обритом до блеска черепе. По плечам скатывались капли, вода собиралась в складках тела. Лепестки жасмина и вишен облепили кожу. Я разглядывал сидящего, как нечто неживое. И, заметив его взгляд, попросту испугался. Неправильно это было, против обыкновения этих загадочных существ: расширенные темнотой пристальные зрачки, никакого аутизма… Более того, он усмехался! Непроизвольно я зажмурился и отступил во тьму: если он, храни меня Змеиная Матерь, еще со мною вздумает заговорить… Я пятился, потом быстро пошел, только что не бегом. Остановиться, разжать зубы позволил себе кварталах в двух от музея. У-у, наваждение, так и к зданию не подойдешь. Что за черт, подумаешь, посмотрел… но сердце падало от одной мысли… вернуться — нет уж. Не сегодня. Я повернул назад, старательно огибая парк Юпанки. Зашел в первое попавшееся заведение. Было за полночь, аймарский пацан в вязаной шапочке гонял за стойкой фигурки какой-то игры на карманном дисплее. Он разменял мне десятку на монеты, почти не глядя. Бог с ним. Пиво я купил в автомате, отхлебнул с полбанки и сел к почтовой консоли. Накормил ее монетками, набрал код; сбился, набрал снова.

Есть! Новое сообщение. Я развернул текст. «Случай г-на Тарпанова требует личной консультации. Симанович». И факсимильный Марков инициал славянской вязью.

После гляделок со змеечубцем да пары хороших глотков «Манитобо» натощак соображал я с задержкой: как же это понять? Неужели все-таки… признал? Получилось?! Скверно настроенный почтовый экран сильно мерцал. И слова все простые, понятные, и сам я не этого ли ждал? А вот поди ж ты — отказывался поверить в удачу. Слишком быстро все. Слишком гладко. Ведь это может означать все что угодно: «требует личной консультации». С кем? Цыганок Марко, двусмысленный, скользкий — и всегда он был такой. Нет, это точно, он просек и дает знать… Ехать надо. Когти рвать, и прямо сейчас. Пока не вышел Декан Лелюк из какой-нибудь подворотни. Тогда мне уже не уйти.

До Кузиного дома доехал на такси. Подумал — и отпустил. Нужно только забрать деньги, остальное мое все при мне. Но — пусть катится. Найду другое.

Мрачная обитель в переулке спала. Только на «наших» окнах слева почудился желтоватый отблеск. Луна, что ли, восходит? В подъезде, ступая с предосторожностями, выглянул с площадки в немытое окошко: какая луна? Обложено же все. Ничего, и в такую погоду самолеты летают. Скоро, скоро провалится все это в черные тартарары. Да, Марко… нелегко мне с ним будет, конечно, но уж не хуже, чем с Деканом. Только успеть бы!

Я вошел, стараясь не скрипеть половицами, и увидел шагах в пяти по коридору мадам Атальпу с плошкой в руках. В плошке вяло трепыхались огоньки, задавленные вонючим карбидным дымом. Жрица скользнула по мне стеклянными глазами, пробормотала с угрозой: «Грызуть…» — и зашаркала прочь, обводя плошкой дверные проемы и плинтусы. Она кашляла и все хрипела: «Ужо они грызуть… отгрызуть…» Сущая яга.

Я ждал, что слабое пятно света удалится вместе с ней. Но оказалось, что старая грымза стояла в полутени. Позади тускло отсвечивало огромное Кузино зеркало, полированная обсидиановая панель в стене. Я ступал тихо, да и за шумами от жрицы ной дезобработки мог бы особо не стараться. Но мне не хотелось спугнуть этот свет, хоть я и не знал, что отразится в зеркале.

А мог бы догадаться. Свечи! Три свечи, расставленные на столе у Катерины, и она сама в треугольнике огней. Нагая.

Боги Ацтлана, она сидела на столе, голая, подогнув под себя одну ногу. Я видел ее довольно отчетливо в черной каменной плоскости. Так близко… Парасимпатическая заработала вовсю: сердце, надпочечники, диафрагма; бросило в пот — утерся, сбилось дыхание — прикусил губу. Что с ней? Что она там делает? Кому эта нагота, казавшаяся теперь вдвое, вдесятеро чеканней, совершенней и желанней, — неужели только тьме и тому, кто все эти дни был между нею и всем прочим? Я не видел ее лица, только профиль, да и тот — в четверть, и не мог знать, что — в глазах. Мне казалось — за чесночным дымом курений, за трескучим запахом тростниковых свечей я различил ее запах. Пусть она безумная, и я в этом виноват. Я буду виноват еще раз, видят боги, я войду к ней — и за порог, и во всех смыслах, что ж я, каменный или «кактус» какой, в самом деле?