Наталья Резанова - Золотая голова

— Я и так всегда его поминаю. Он — наш благодетель. — Отец Нивен запнулся, видимо, не зная, как выразить свою мысль. Не подлежало сомнению, что Тальви взял под свою опеку и церковь и пастыря, так же, как несомненно было его маловерие. Однако, раз отец Нивен даже меня судить не решается, маловероятно, чтоб он смел осуждать патрона. Не найдя нужных слов, он смущенно закончил: — Хотя вряд ли бы он меня об этом попросил.

— Об этом прошу я. И за себя тоже. — Не знаю, почему у меня это вырвалось. Всегда привыкла дела свои с Господом улаживать сама.

Он подождал немного — не пойду ли я дальше, не попрошу ли об исповеди. Не дождался. Впрочем, может, он ждал от меня каких-то более весомых предложений. Денег. Или вина…

— Еще выпьете, отец?

— По последней… и благодарю вас. — Пил он явно из вежливости, и, каковы бы ни были его тайные пороки, служение Бахусу к ним не относилось.

— Уже уходите?

— Не обессудьте, сударыня. Нужно успеть к службе, а в моем возрасте…

— Об этом не беспокойтесь. Я скажу Олибе, чтоб вам выделили повозку и провожатого. Мойра!

Стоило мне повысить голос, и она выскочила на террасу. Я не ошиблась — она все время обреталась в достижимых пределах.

После отбытия Тальви в замке оставалось не так много слуг, и Олиба лично вышел проверить, выделили ли отцу Нивену таратайку и не пьян ли возница. Священник попрощался со мной довольно сердечно, хотя я не поцеловала ему руки (покопавшись в памяти, я не могла припомнить, чтоб я вообще кому-то целовала руки — независимо от сана, пола и возраста). Возница

— снулый белобрысый парень из конюхов — не кум ли старосты? — зевая, влез на козлы, незапертые ворота распахнулись, и отец Нивен был с почетом препровожден домой. Мойры нигде не было видно.

Олиба подошел ко мне спросить, не будет ли еще каких распоряжений. Он и так никогда не грубил мне, а тут его вежливость достигла предела. Неужто новости и до него долетели? Такой человек, как Олиба, не может не иметь осведомителей в деревне, а с торговыми агентами, в отличие от священника, обязан быть связан напрямую. Похоже, он уже знает о случившемся. Если Тальви стал герцогом, если я останусь при нем, стоит подстраховаться.

Если. Если.

У Олибы были светлые глаза. Нет, не светлые, как у отца Нивена, а блеклые. И плоские, хотя таковых вроде бы в природе не бывает. Он превосходно знал, что я читаю его мысли, и это его ничуть не смущало. Разве он помыслил о чем-то дурном? Мы оба — деловые люди, каждый на свой лад.

— Распоряжения? Если это вас не затруднит, мастер Олиба, пусть ворота замка запирают, хотя бы на ночь. И выставьте охрану. Пусть кто-нибудь следит за дорогой.

Олиба кивнул. Он и это понимал. Мы оба друг друга понимали.

Я не могла понять природы своих дурных предчувствий. Да, слишком уж легко все получилось. Слишком. Но бывали же в истории случаи, когда перевороты и захваты власти происходили быстро и безболезненно? Сколько угодно. Вот возьмем жизнеописание Елизаветы Английской, которое столько раз в последние месяцы приходило мне на ум. Сидит она себе в темнице, казни ждет, вроде как я, а не успела преставиться ее злобная сестрица, как она уже въезжает в столицу на белом коне под ликование народа, а остальным претендентам и претенденткам остается задумчиво чесать в затылке. Но с другой стороны, Елизавета, и в темнице сидючи, оставалась единственной законной наследницей престола, и народ это знал…

А ведь из Тальви, если подумать, может получиться совсем неплохой правитель. Вон у него крестьяне как хорошо живут. Другое дело, нужен ли императору под боком хороший правитель? Сомнительно дело. Верховной власти нужней, чтобы советники, вассалы и наместники были плохи, чтоб на их фоне солнышком сиять — вот он я! Я, мол, добра хочу, а они завсегда все изгадят.

Впрочем, что я на императора грешу? Хороших правителей, сказывал Фризбю, похоже, и судьба не очень любит. Ежели попадется какой, так то умрет молодым, то детей у него нет и династия прерывается, а если есть дети, то такие, что лучше б их не было. На смену Соломону приходит Ровоам, говорил Фризбю, Марку Аврелию наследует Коммод, не к ночи будь помянут…

Так что не зря предки наши эрды, как уверял злоязычный хронист, самых лучших людей приносили в жертву, ибо место им рядом с богами, а не на грешной земле. Любопытные выводы можно сделать из наблюдений над жизнью.

Почему же нет известий о противниках? Неужто смирились? Может, я и впрямь едва выбралась из младенчества, но в такое поверить не могу.

Из тех, с кем я перезнакомилась в замке, всех, маломальски пригодных к шпионской службе, увел с собой Тальви. Один Олиба мог бы разобраться, но не его же, в самом деле, в разведку посылать. Он и так все узнает быстрее меня, а что узнает — скроет… разве что пойти самой. Но это бы уж слишком походило на бегство.

Пора браться за Арнарсона. Пора прокладывать ходы к аббатству Тройнт. Потому что, если Тальви утвердится у власти и выпрет Дагнальда — дорога туда будет открыта. С другой стороны, если у Тальви будет власть, зачем ему дорога в Тройнт и дальше, неизвестно куда?

Картина: сижу я, обложившись еретическими сочинениями, а в это время отец Нивен на коленях молится о моей заблудшей душе. Еще и свечи небось ставит. Ладно, лишь бы не черные и не перед перевернутым распятием. Хотя, если то, что я узнала, — правда, мне это повредить не должно.

Внезапно кончилось лето. Еще вчера мы, греясь в солнечном тепле, сидели на террасе с отцом Нивеном — а позавчера, казалось, я стояла на эшафоте в Кинкаре и любовалась первой весенней зеленью, первой весенней и последней в моей жизни — так думала я тогда. А теперь вроде бы еще тепло, и темнеет не так чтоб рано, и дожди лупят не так чтоб часто, и все-таки что-то не так. Осень.

Время искать убежище и крышу над головой — вот что означало для меня это слово последние если не двадцать лет, то пятнадцать уж точно. Убежище, а значит — ограничение свободы. Теперь свободу мою укротили задолго до начала осени, да и крыша над моей головой имелась вполне основательная. Так что виноваты во всем были застарелые привычки, дурно отзывавшиеся на первые признаки агонии года. Во всяком случае, так я себе говорила, склоняясь над рукописью Арнарсона, от которой отрывалась при каждом шорохе за дверью, при любом шуме за сводчатым окном. Но это всегда оказывался ветер, бросивший в стекло пригоршню опавших листьев, или телега с сеном, пригромыхавшая из деревни, или служанка, бежавшая по поручению госпожи Риллент.

А потом и впрямь в мою дверь заколотили, и Мойра с запрокинутым лицом, задыхаясь, проговорила слова, которых ждали все в замке, не только я.

— Госпожа… всадник на дороге! Гонец, наверное… Я захлопнула книгу и встала. Поначалу подумала — нужно подняться на стену. А потом — нет, лучше подожду во дворе. Спускаясь по лестнице, бросила через плечо поспешавшей за мной Мойре: