Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

— Что ж, тогда я не хочу ровным счётом ничего, — проговорила с лёгкой улыбкой, но по ходу дела в груди восставала злая досада. Может, в её слепой ненависти к роду человеческому и таилось некое… высокомудрие. Допустим, мы никогда не разочаровывали худшие из её ожиданий. Неважно, суть дела не в том. Она. Стояла. У меня. На пути. А мне нужно покончить со всеми делами в срок, до часа собственной смерти. Если так пойдёт и дальше, остаётся только прибегнуть к крайним мерам и приказать ей убраться с дороги.

Меня пристально разглядывали, возможно, с лёгкостью считывая намерения, копашащиеся в голове. Спустя какое-то время богиня тряхнула головой и ответила пренебрежительным жестом:

— Ну что ж, пускай так. Ты просто редкая дура. Да и ты, Нахья, тоже; вы оба стоите друг друга, и вполне заслуженно. — И бормоча что-то себе под нос, заковыляла прочь; ворчание затихло, стоило ей завернуть за угол. А заодно стихли и отзвуки медленной поступи — не постепенно угасли вдали, а именно что попросту вдруг исчезли, перестав доноситься, — и только тогда, чуть обождав, я развернулась к распахнутой двери.

— Входи, — раздался изнутри приглашающий голос. Ньяхдох.

Я закашлялась, прочищая горло; по спине внезапно забегали тревожные мурашки. Почему он взялся пугать меня страхом в самое неподходящее время?

— Прошу простить меня, лорд Ньяхдох, — сказала вслух, — но, возможно, лучшим выходом для нас обоих будет остаться мне здесь? Подальше от вас? Коль скоро истинно то, что одни только мои помыслы способны повредить вам…

— Это их всегдашняя работа, только тем вы и занимаетесь. Всеми фибрами души… стремлениями и страхами. Теснят и наседают на меня, притягивают и маня, — безмолвными приказами.

Я окоченела, ужаснувшись.

— У меня никогда даже мысли не возникало премножить ваши страдания, не то что цели.

И тишина, долгожданный перерыв, коим я и воспользовалась, дабы перевести дыхание.

— Моя сестра мертва, — наконец произнёс Ньяхдох. Очень тихо, едва шепча. — Мой брат двинулся рассудком, обезумев. Мои дети — жалкая пригорошня тех, кто остался со мной, выжив, — ненавидят и страшатся меня столь же сильно, равно как и боготворят.

И на меня нахлынуло понимание: что бы ни сотворила с ним Скаймина — всё прах и пепел. Ничто. Ибо что могут значить пара-тройка мучительных мгновений, даже затянувшихся на смертные часы, в сравнении с столетиями скорби и одиночества, на кои обрёк его Итемпас? И я, беспокойно переминающаяся с ноги на ногу, лишний раз бередила застарелые раны.

Взявшись за дверь, я переступила порог.

Внутри всё поглощала кромешная тьма. Буквально на секунду я задержалась у входа, протягивая время, в слабой надежде, что глаза сами собой подстроятся под освещение (вернее, под его полное отсутствие), — но, увы-увы, мечты так и остались мечтами. Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина; такая громкая, что я, казалось, могла почти различать отзвуки чужлого дыхания, ровного и редкого, — в порядочном отдалении от себя.

Вытянув вперёд слепо шарящие руки, попыталась было продвинуться на ощупь — в сторону доносящегося сипения. Надеюсь, боги не больно-то нуждаются в излишней мебели. Или ступеньках.

— Стойте, где стоите, — раздался голос. Ньяхдох. — Я… вблизи со мной… не слишком-то безопасно. — И, уже мягче. — Но я рад, что вы решились зайти.

То был иной Ньяхдох, не тот — натянувший смертную личину, но и не обезумевший зверь из сказок леденелой зимы тоже. Нет, то был Ньяхдох-из-первой-ночи; тот, целовавший меня, Владыка Ночи; тот, единственный, кто, казалось, и в самом деле по-настоящему желал меня. Единственный, супротив кого таяла вся моя защита, вся моя оборона. Вся моя броня.

Глубокий вздох, и я попыталась сосредоточиться на этой ласковой, опустошённой тьме.

— Кирью права. Простите, пожалуйста, простите меня. Ведь это целиком и полностью моя вина, что Скаймина обрушила на вас всевозможные кары.

— Лишь чтобы наказать вас саму.

Я содрогнулась всем телом.

— И даже хуже.

Он рассмеялся мягко, еле слышно; и лёгкое дуновение пролетело над плечом. Ласковое и нежное, словно тёплая летняя ночь.

— Не для меня.

В точку.

— Я могу вам как-то… помочь?

Ветер вновь кружил рядом, на сей раз щекоча крошечные волоски на коже. Внезапно перед глазами живо предстала картинка: стоящий прямо у меня за спиной Ньяхдох, приникший так близко, что едва только не обнимая, — и дыхание его ласкает изгиб шеи.

С противоположной стороны комнаты донёсся слабый… алчный полувсхлип-полувздох; и вдруг, казалось, сам воздух запылал от нахлынувшей волны вожделения — всё вкруг меня пропитывал сильнейший, резкий аромат похоти и насилия, без всякой расцветавшей вдали нежности. О боги… Я поспешно переключила сознание, вновь полностью сосредоточившись на окружавшей меня тьме. Тьма, мрак, сумерки, — и более ничего… ох, матушка… Есть.

Казалось, это тянулось целую бесконечность, но, в конечном счёте, тот ужасающий голод поблёк, ослабев.

— Было бы лучше, — тревожно возник падший с непривычной мягкостью в голосе, — если б вы не прилагали излишних подсобляющих усилий.

— Простите…

— Вы — смертная. — Похоже, этот приговор говорил сам за себя. Я пристыжено опустила глаза. — Вам есть что спросить о вашей матери.

Да. Я глубоко вдохнула, прежде чем разразиться вопросом.

— А её собственная мать погибла от руки Декарты, верно? — спросила решительно. — Не по этой ли причине она решила рассчитаться, согласившись посодействовать вам?

— Я — подневольный раб. Ни один Арамери не решился бы положиться на меня, доверившись. Как я уже говорил вам, всё, чем она занималась на первых порах, так это задавала вопросы.

— И, в свою очередь, вы пожелали заручиться её поддержкой?

— Нет. Она по-прежнему носила кровную печать. На неё нельзя было положиться.

Непроизвольно вздёрнув руку, я дотронулась до собственного лба. Знание о сияющей там метке раз за разом само собой вымарывалось из памяти. Как и о том, вдобавок, сколь много решает это крошечный аргумент в политике Поднебесья.

— Тогда как же…

— Через Вирейна. Вернее, через его постель. Предполагаемым наследникам, как правило, рассказывают о церемонии правопреемства, но Декарта повелел скрыть подробности от дочери. Вирейн знал не многим более прочих, если он что и поведал Киннет, так примерный ход привычного ритуала. Допускаю, что ей хватило и этих крох, чтобы вычленить истину.

Да, как статься, может, так оно всё и было. Она уже усомнилась в Декарте — а сам Декарта страшился её подозрений, вероятно, подспудно ожидая худшего.