Вероника Иванова - Осколки (Трилогия)

— Сам бы попробовал… — пробормотал под нос Хок, а Бэр привел последний и самый весомый, как ему казалось, довод:

— Мне пальцы напрягать нельзя: я потом тетиву чувствовать не буду.

Я усмехнулся:

— Это верно. Для обычного лука пальцы должны быть понежнее. А вот для «радуги»…

Брюнет возбужденно раздул ноздри тонкого носа:

— У тебя есть «радуга»?!

— При себе, конечно же, нет. Но могу достать.

— Настоящую? Эльфийскую?

— Самую, что ни на есть.

— Обещаешь?

— Если не будешь лениться.

По азарту, разгоревшемуся в глазах Бэра, и тупой бы понял: лениться не будет. Скорее надорвется, но не упустит возможность обзавестись знаменитым эльфийским луком, прозванным «радугой» за свой изгиб и многоцветные рога.

— Что же мы стоим? Пора за работу!

— Не так быстро, — я попробовал приостудить мною же порожденный порыв.

— Что еще?

— Несколько указаний.

Оба парня, и Хок, и Бэр устало вздохнули, но изобразили на лицах внимание.

— Первое. Не перетруждаться и не гнаться за Руми: у него сноровка не чета вашей. Пусть вдвоем наберете меньше, чем он один, и то прок. Второе. С местными не задираться: не хватало нам еще оказаться в тюрьме за драку или оскорбление традиций. Вести себя спокойно и вежливо, понятно?

— Да! Можно идти?

— Минуту погодя. Третье. Не приставать к женщинам.

Лучник хлопнул ресницами:

— Какие женщины в каменоломнях?

— При желании, а также острой необходимости женщину можно найти и в пустыне.

— А ты что, искал?

— И нашел, как ни странно. Или она меня нашла…

…Ветер прогнал мимо спутанные кольца пустынной лозы, одарив странницу свитой песчинок, коготками прошелестевших по выщербленным плитам Эс-Лахар, Последнего Пути — дороги к обители тихой госпожи Шет.

Я хотел поправить полосу ткани, закрывавшую лицо от острых поцелуев песка, но жжение, вновь проснувшееся на сгибе левой руки, заставило забыть обо всем. Как отчаянно хочется почесать… Не могу терпеть. Больше не могу.

Собираюсь потереть зудящее место, но прежде, чем пальцы до него добираются, они встречаются с плетью. Фрэлл! Вся рука уже покрыта рубцами, и страшно подумать, сколько времени и дорогих мазей мне понадобится, чтобы их вылечить.

— Не смей! — Перекрикивая стонущий ветер, приказывает Вэш. — А то опять в кровь раздерешь!

— Что на одной руке кровь, что на другой — невелика разница!

— Я же не сильно!

Она делает вид, что сожалеет.

Обиженно кричу в ответ:

— Это тебе так кажется!

Йисини пожимает плечами: мол, для такого неженки, как я, и легкий шлепок подобен смертельному удару.

Да, по части привычек к тяготам и невзгодам кочевой жизни мне не сравниться с Огнеокой Вашади, и, честно говоря, до сих пор не понимаю, что заставило ее последовать за мной вглубь пустыни. Уж не желание же оплатить долг! Хоть мое нелепое появление на пороге постоялого двора и отвлекло внимание нападавших на женщину воинов, позволив йисини оторваться от стены и перевести глухую оборону в яростную контратаку, это все же не стоило дальнейшего риска, который сопровождал нас на всем пути от Аль-Майды до Джангара. Нас… А ведь я должен был идти один. Точнее, меня вытолкали за дверь и строго-настрого велели не возвращаться, пока не выполню того, что мне доверено. Не воплощу волю Шан-Мерга.

Верно говорят: век живи, век учись, а все равно помрешь дураком. Хоть я и провел в песчаных просторах Южного Шема уже почти два года, а так и не удосужился узнать, что означает принятие последнего вздоха умирающего. Вроде, как стать душеприказчиком, но есть одно маленькое неудобство, могущее оказаться большим. Пока в тебе живет этот самый вздох, он пузырится в твоей крови, как забродившее вино, время от времени прорываясь наружу. Сначала на коже появляется красноватое пятно, потом оно вспухает и рвется язвочками, вызывающими совершенно невыносимый зуд. А если чешется шея… Ох, лучше не вспоминать. Хорошо, что Вэш вовремя вернулась и, недолго думая, отправила меня в забытье посредством удара по затылку, а то я был близок к тому, чтобы собственными руками разодрать себе горло. С того дня йисини смотрела за мной во все глаза и при первой же попытке почесаться принимала меры. В своем стиле, конечно, поэтому живого места на мне оставалось все меньше и меньше.

Но была надежда (и она подтверждалась размерами последнего зудящего пятнышка), что конец моим мучениям близок. Я оплатил уже столько долгов Шан-Мерга, что сбился со счета. Некоторые из них стоили пары монет, другие потребовали напряжения и духа, и тела. Одного из «кредиторов», к примеру, мне пришлось убить, потому что он не поверил в прощение и кинулся на меня с саблей. А я в тот день так устал, что думал только о постели, и когда между ней и мной встал какой-то упрямец, тело ответило без участия разума: шаг в сторону, легкое сожаление и купец, напоровшийся на клык прямого газгарского кинжала. Помню, телохранители так и остались стоять вдоль стен в почтительном молчании, ибо тот, кто несет в себе последний вздох, неприкасаем, пока не исполнит свой долг до конца. Умные люди на Юге никогда не обнажат оружие и не прибегнут к яду или помощи убийц, пытаясь избежать участия в воле умершего, ибо нет ничего хуже, чем осквернить свое посмертие сим недостойным поступком…

— Это последнее святилище в Джангаре! — Снова соперничая в громкости голоса с ветром, крикнула Вэш. — Если и в нем нет того, что ты ищешь…

— Я продолжу поиски, только и всего. Тебе не надо идти за мной.

— Знаю! Но один ты не сможешь дойти!

Я промолчал, признавая ее правоту. Не смогу. Увы. Хотя полтора месяца странствий по пустыне добавили крепости телу, они же тлетворно действовали на дух. Я терял уверенность. Медленно, по капле, но терял. Особенно сейчас, когда оставалось войти в последнюю дверь. Где же она? Где? Неужели мне до конца своих дней придется бродить в чужих землях? И остановиться нельзя, потому что сутки промедления разжигают внутри огонь, пожирающий тело. Если цель выбрана неверно, кошмар повторится снова. Как я устал…

Вэш толкнула створку низкой двери (а в Южном Шеме двери традиционно открываются вовнутрь, чтобы иметь возможность выйти, если снаружи намело песка), и мы, сгибаясь в непреднамеренном наклоне, ступили в храм богини смерти.

Ни единого окошка. Весь свет — от расставленных на алтаре масляных ламп. Порыв ветра, ворвавшийся вместе с нами, всколыхнул лепестки огоньков, разметав по сводам святилища причудливые тени.

Ни подношений, ни дорогого убранства: зачем смерти золото и прочие блага? Из всей роскоши только статуя богини — женщины без возраста, терпеливо ожидающей, когда земной путь всех живущих окончится у ее ног. Спокойное, отрешенное лицо, печальная бледность кожи которого передана костяными пластинками. Слегка опущенный подбородок. Ладони, сложенные на груди и спрятанные в складках длинных рукавов. Она стояла здесь задолго до моего рождения и будет стоять после моей смерти, неизменная и уютная, как уютен дом, из которого уходят, чтобы потом всю жизнь искать обратную дорогу.