Антон Фарб - Изнанка миров

Лапыверблюдов крошат соляную корку, проваливаясь по голень. Острые края соляного панциря пустыни царапают до крови ноги животным. В раны попадает соль, и верблюды протяжно и тоскливо ревут. У них гноятся глаза.

Не выдерживают даже опаленные солнцем астланцы. Их смуглая кожа облазит, и тела покрываются волдырями. Ксатмек кричит на них, запрещая обливать себя водой из бурдюков.

Наконец, солончаки пройдены. Под копытами верблюдов — белый песок, мягкий и податливый. Кое-где растет верблюжья колючка. Подъем на каждую дюну отнимает много времени. Караван замедляется. Один из погонщиков сходит с ума. Ксатмек перерезает ему горло ножом и сцеживает кровь в бурдюкиз верблюжьего желудка.

Я впервые сам совершаю Переход. Начинаю подозревать, что заблудился между мирами. Чувствую, как воняет мое немытое тело, болит копчик, плавятся от жары мозги. От белизны барханов начинаю слепнуть.

Горная гряда Чапультепек возникает на горизонте так неожиданно, что я принимаю ее за мираж. Когда понимаю, что это реальность, и мы почти дошли, нас окружают Дети Самума.

Их две дюжины. В черных бурнусах, перепоясанных пулеметными лентами. Верхом на лошадях и в двух джипах. Ксатмек достает нож и ощеривает красные зубы. Он пил кровь. Дети Самума смеются.

Я поднимаю руки. Спешиваюсь. Отцепляю от седла тяжелый свинцовый ящик, и мы вдвоем с астланцем тащим его к джипам…

Астлан

До паромной пристани я добрался на лодке, а дальше пошел пешком. Было семь часов вечера, и с парома сходила толпа крестьян с плантаций. Я, в своих старых джинсах и потертой кожанке, с портфелем в руке, легко влился в этот серый поток. Крестьяне, еще недавно пасшие коз в предгорьях Чапультепека, а сегодня вынужденные по двенадцать часов в день возделывать хлопок на плантациях Монсальвата, не обратили на меня никакого внимания.

Когда-то на северном берегу озера Хочимилько была рыбацкая деревушка. Теперь рыба здесь не водилась, и домики на сваях стояли пустые, мертвые, с темными окнами и прохудившимися крышами. Чтобы убедиться, что за мной не следят, я свернул с понтонного дебаркадера на узенькие мостки и минут пятнадцать блуждал по закоулкам деревушки. Кое-где между домиками еще висели дырявые сети. К сваям были привязаны полузатопленные пироги. От воды пахло гнилью.

На землю я сошел в зарослях тростника, держа портфель над головой и промочив ноги до колен — но зато был абсолютно уверен, что меня никто не видел. Выбравшись из болотистой почвы на асфальт, я зашагал к поселению.

Панельные бараки я обошел стороной и направился по утоптанной тропинке к окраине. Домики тут были глинобитные, некрашенные и небеленные, в загонах паслись ламы, а на огородах астланцы выращивали маис. Светила луна на беззвездном небе, в окнах домов не было ни огонька, и на узкой окраинной улочке было пусто и тихо, и только где-то совсем рядом шелестела сельва, да изредка лаяли собаки…

У нужной мне калитки я помедлил и, еще раз оглядевшись, вошел внутрь. Из собачьей будки донеслось угрожающее рычание, и выбрался, звеня цепью, уродливый пес с обвислой шкурой.

— Тихо, Тескатлипока, — сказал я и вытянул руку. — Это я.

Молосс обнюхал мою ладонь и негромко гавкнул. Тут же отворилась дверь глинобитной хижины, и в дверном проеме показался Ксатмек.

— Сколько здесь? — спросил Ксатмек, раскрыв портфель.

— Четверть миллиона тхебесских фунтов.

Ксатмек поморщился. Руки у него были в ружейном масле, а вороные волосы были схвачены на лбу плетеной тесемкой.

— Я же просил сеннаарские доллары, — сказал он.

— Не привередничай. С каких пор Итцкоатль не принимает фунты?

Ксатмек захлопнул портфель и поставил его на стол. На столе лежал разобранный штурмгевер и два рожковых магазина.

— Вчера сожгли Теспайокану, — сказал он. — Звено драконов выжгло плантации хлопка вместе с крестьянами. Клан Патекатля планирует рейд возмездия на Ареймех. Итцкоатль обещал помочь ему людьми и оружием. Нам нужны доллары, что купить еще «стингеры», Раххаль!

— Во-первых, — сказал я назидательно, — не зови меня так. Во-вторых, в Теспайокане никогда не выращивали хлопок, а только коку и пейотль. И Патекатль — обычный наркоделец, а вовсе не друг революции и Итцкоатля. А в-третьих — и не перебивай меня, Ксатмек! — Ареймех — это главная опорная база рыцарей Монсальвата в горах, и там не одно звено драконов, а целый улей, с королевой и кладкой. От того, что вы собьете «стингерами» двух-трех драконов и погубите полсотни бойцов, ситуация в Теспайокане не изменится…

Ксатмек отрицательно покачал головой.

— Ты чужак, Раххаль. Ты всегда будешь чужим в нашем мире, да и в любом другом тоже… Тебе не понять нашей борьбы. Каждый сбитый дракон, каждый уничтоженный рыцарь или инквизитор — это еще один вклад в победу повстанческой армии Итцкоатля!

Мне оставалось только горько усмехнуться. Я все время забывал, что Ксатмеку семнадцать лет…

— Кстати, о борьбе, — сказал я. — Ты подобрал кандидата?

Две недели назад возглавляемая Ксатмеком ячейка армии Итцкоатля провела дерзкий и молниеносный налет на каторгу в Кулуакане. Главным героем налета был пес породы молосс по кличке Тескатлипока, загрызший трех своих собратьев, верно служивших Монсальвату. Ксатмек и его бойцы через подкоп пробрались за колючую проволоку, вырезали охрану на вышках и проникли в бараки. Тревогу поднял отец-исповедник, принимавший в бараке последнее причастие у недавно крестившегося каннибала. Священника убили ножом, а потом под прикрытием автоматного огня из штурмгеверов погнали толпу каторжников в сельву.

В результате массового побега с каторги удалось вырваться более чем двумстам повстанцам Итцкоатля, из которых Ксатмеку поручено было выбрать троих, от силы четверых кандидатов для проведения акции по устранению Верховного инквизитора Астлана дона Хесуса де Сумарраги…

Ксатмек откинул в сторону циновку и отворил люк в погреб. Вниз вела крутая каменная лестница. В погребе было тесно. Я едва не задевал макушкой за мокрый, весь в капельках влаги, потолок. Через отдушину в стене тянуло запахами болота.

— Вот они, — сказал Ксатмек и поднял повыше потайной фонарь.

Ближе всех сидели два тощих индейца в белых полотняных рубахах. Смуглая кожа, черные волосы и фанатично горящие глаза делали их похожими на Ксатмека.

— Настоящие бойцы, — сказал Ксатмек по-ирамски. — Дрались в Чапультепеке, попали в плен. Преданы идее борьбы, ненавидят оккупантов, готовы возложить свои жизни на алтарь победы.