Антон Фарб - Изнанка миров

— Устраивает. Сколько за все?

Когда Лайла прикрыла на мгновение свои темно-синие глаза, ее лицо стало похоже на восковую маску покойника. Закончив вычисления, ведьма сказала:

— Полторы тысячи дирхемов.

Я бросил на стол мешочек с авигдоровым золотом. Кредитных карточек, как и долгих прощаний, Лайла не признавала.

— И я заберу свой свинцовый ящик, — сказал я.

Зверинец Фуада располагался на окраине Базара. Старый охотник поставил свой шатер так, чтобы до него не доносились ни гомон Базара, и ни запахи зверей, а из входного проема была видна пустыня.

Это всегда поражало меня в пустыне — она начинается вдруг. Вот ты сидишь в шатре, пьешь чай с пахлавой, а выйдешь наружу и зайдешь вон за тот бархан — и все, ты уже посреди нигде, и вокруг нет ничего, кроме песка, неба и солнца… Солнце садилось, и барханы были розовыми в его косых лучах. Сквозь откинутый полог шатра прокрался прохладный ветерок и принес с собой ласковый шепот остывающего песка…

— Угощайтесь, уважаемый Раххаль, — сказал Фуад, когда одна из его жен поднесла ко мне блюдо с пахлавой.

На полу шатра лежала мохнатая шкура нифльхеймского мастодонта, а на центральном столбе были прибиты рога буйвола из Тимбукту и висела керосиновая лампа. В ее неверном свете угадывались очертания других охотничьих трофеев Фуада, разбросанных по шатру…

Небрежным жестом Фуад отослал супругу на женскую половину шатра и сказал, наполняя кальян фруктовым табаком:

— Когда мне было столько же лет, сколько сейчас уважаемому Раххалю, я много путешествовал и еще больше охотился.

Я откусил липко-сладкой, истекающей медом пахлавы и поспешил запить ее чаем.

— Я гарпунил кракена на Тортуге, ловил живьем диких драконов в Шангри-Ла, три дня гнал вепря в Каэр-Исе, травил гончими мастодонтов в Нифльхейме и стрелял райских птиц в Амаравати, — продолжал Фуад, раскуривая кальян. — Но больше всего я мечтал о шкуре тигра из Ангкор Шаня… Но сафари в этот мир стоит дорого. И тогда я начал зарабатывать тем, что умел делать лучше всего — охотой. Я хотел скопить на сафари…

— И что? — спросил я.

Зверолов вскинул брови:

— Разве уважаемый видит здесь шкуру шаньского тигра?

Я непонимающе покачал головой.

— Я накопил уже на десять сафари, — с горечью сказал Фуад. — Только всякий раз мне подворачивался еще один выгодный контракт, прибыльная сделка и шанс заработать еще немножко денег… Я так и не убил своего тигра. И мне горько видеть, как такой молодой человек, как вы, Раххаль, покупает верблюдов вместо драконов… Конечно, караван верблюдов — это выгоднее, чем один дракон. А в Ираме все привыкли мерять выгодой…

Взгляд Фуада стал пустым, седые брови сползлись к переносице, и лоб прорезали глубокие морщины.

— Я ненавижу этот город и этот Базар, Раххаль. Здесь так легко увязнуть в деньгах…

Я хмыкнул. На темно-синем, как глаза Лайлы, небе стали загораться первые звездочки. Предвкушение завтрашнего отъезда, сентиментальная речь зверолова, общая лиричность обстановки и шепот пустыни заставили меня вытащить фляжку с коньяком и наполнить чайные стаканчики.

— У меня есть тост, — сказал я. — За твоего тигра, Фуад!

— И вашего дракона, Раххаль! — улыбнулся в усы зверолов.

Старший таможенный инспектор Хаджар прищурил свои маленькие поросячьи глазки и внимательно всмотрелся в сертификат. Было пять утра, и спросонья таможенник вряд ли бы обнаружил огрехи в работе Лайлы.

— Замечательно, — зевнул Хаджар, — а где экспортная декларация и инвойс?

Я всучил ему всю стопку документов, а сам прикрикнул на смуглых астланских невольников, грузивших ракетометы:

— Осторожнее там!

«Стингеры» были упакованы в брезентовые тюки, которые рабы навьючивали на бока верблюдов. Ракеты были в зеленых цинковых ящиках, переложенные обычной соломой. Хозяин склада сновал между ящиками, пересчитывал, записывал, суетился, нервничал, помечал ящики мелом и то и дело поторапливал рабов. Наконец один из невольников — худой и очень жилистый парень, одетый в набедренную повязку и сандалии, оторвался от погрузки и на певучем астланском наречии обложил кладовщика отборным матом.

— Я все понимаю, Раххаль, — сказал Хаджар. — Но объясни мне, на кой ляд в Тимбукту зенитные комплексы?

Я мысленно выругался. Чувство юмора Лайлы не всегда было уместным.

— Мое дело — караван, — сказал я. — Кто заказывает груз, меня не касается.

— Ну да, ну да… — ухмыльнулся Хаджар, оглаживая куцую бороденку.

Его пухлые пальчики, перебиравшие документы, наткнулись на конверт. Глаза таможенника маслянисто заблестели, а щеки надулись от усердия, пока Хаджар пересчитывал купюры.

— Будем ставить пломбы? — спросил Хаджар. В Ираме продавалось и покупалось все…

Тем временем перепалка в складе грозила перерасти в потасовку: хозяин уже замахнулся на строптивого раба плетью, а у того в руке возник нож.

— Эй, парень, подойди-ка сюда! — окликнул я невольника.

Жилистый мальчишка приблизился со всем возможным достоинством, которое можно выказать в рабском ошейнике. Нож исчез так же быстро, как и появился.

— Как тебя зовут?

— Ксатмек, — вздернув подбородок, ответил паренек.

— Что ты ему сказал? — Я кивнул на хозяина склада.

— Что если он будет нас торопить, мы уроним ящики и все отправимся к праотцам! — с вызовом бросил Ксатмек, глядя мне прямо в глаза.

Астланский раб, который разбирается в ракетах… Я ухватил Ксатмека за запястье и вывернул его руку. Так и есть: предплечье обвивал пернатый змей. Лицо астланца, побелевшее от ярости, вытянулось, когда я вложил ему в ладонь ключи от ошейника.

— Возьми бурдюки и наполни их водой. И запомни, Ксатмек: если ты убежишь, станешь просто беглым рабом. А если останешься, сможешь вернуться в армию Итцкоатля. Пошевеливайся, парень! — Я хлопнул его по спине: — Я хочу, чтобы караван вышел из Ирама еще до рассвета!

ПЕРЕХОД

Мы идем по пустыне Руб-эль-Кхали тринадцатый день. Пали два верблюда, умерло четыре погонщика. Воды в бурдюках хватит еще на сутки.

С небом происходит что-то странное. Оно меняет цвет и переливается, как обычно во время Перехода, но время от времени по нему пробегают ядовитые серебристые полосы, похожие на струйки ртути. Солнце висит в зените, слепящий белый шар в косматой короне протуберанцев. Ночь не наступает уже сорок часов. Жара от песка сильнее, чем от солнца. Воздух дрожит зыбким маревом над солончаками.

Лапыверблюдов крошат соляную корку, проваливаясь по голень. Острые края соляного панциря пустыни царапают до крови ноги животным. В раны попадает соль, и верблюды протяжно и тоскливо ревут. У них гноятся глаза.