Юлиана Суренова - Дорогой сновидений

— Лаль, — девочка слишком близко боялась смерти, чтобы не задумываться над ее природой, не задаваться множеством вопросов: — А если кто-то захочет проснуться среди вечного сна, он оживет?

— Если сможет проснуться — то да. Во всяком случае, так должно быть, так было установлено, когда определялся порядок вещей.

Мати поморщилась: — Ты сказал это с таким выражением, словно это и не правда вовсе, а обман. Или заблуждение.

— Я не знаю, Мати. У меня собственный мир сна и я никогда не бывал в другом…

— Ты сам придумываешь себе сны?

— Я не сплю.

— Никогда?! Но разве это возможно?

— Конечно. Я бог, а, значит, для меня возможно все.

Она взглянула на него с тенью сочувствия: — Бедный! Во сне столько всего интересного!

Ее прервал взрыв смеха:

— Ты никак меня жалеешь! — это было так забавно, что Лаль хохотал и все никак не мог успокоиться. — Но почему? Я не вижу снов, но только потому, что живу ими!

— Твоя жизнь это сон?

— Да.

— А что будет, если ты проснешься?

— Ничего. Я никогда не проснусь. Я не хочу просыпаться!

— И все-таки?

— Мати, я уже говорил, что здесь действует закон желаний: чего ты хочешь, так оно и будет… — нет, он мог часами рассказывать о других, о своем мире, восхваляя его, представляя в лучшем виде и самом выигрышном свете, однако о себе не хотел говорить ни слова, ни полслова.

— Но ты был в этом мире один… Неужели тебе никогда не хотелось найти друзей?

— Хотелось.

— И поэтому ты нашел нас? А как? И как ты попал в мир за гранью пробужденья? Заснул здесь и проснулся там?

— Нет. Я ведь говорил, что не сплю! Это вы заснули там, а проснулись здесь! — на смену напряжению стало приходить раздражение, которое Лаль уже не мог скрывать. — Давай не будем об этом. Я становлюсь злюкой, когда вспоминаю, как поступили со мной другие боги во главе с моей сестрой!

— У тебя есть сестра?

— Была, — отрезал Лаль. Ему не хотелось говорить о ней.

— А я не знаю, был у меня братик или нет, — прошептала Мати. Ее острокрылые бровки сошлись на переносице. Она старательно пыталась вспомнить, но никак не могла, словно кроме этого сна ничего и не было вовсе. — Странно… — пробормотала она. — Лаль, почему я ничего ничегошеньки не помню с того самого момента, как пришла в твою землю? Я ведь знаю, что жила в краю яви… Но где? Тот мир красив? Мне было так же хорошо, как здесь? Наверное, нет, ведь иначе я бы не убежала сюда, верно? Мне было плохо там, да?

— Мати… — он собирался сказать, что да, она была одинокой, чувствовала себя всеми забытой и брошенной. Но промолчал. Нет, он не хотел, чтобы она вообще вспоминала о яви, думала о ней. — Какая разница? Забылось — значит, так было нужно, чтобы воспоминания не омрачали радость нынешнего дня. Не думай об этом. В памяти нет ничего хорошего. Когда вспоминаешь о плохом — боль и грусть минувшего дотягиваются до нас и в нынешнем дне, когда о хорошем — становится обидно, что его время минуло и назад нет возврата. Поверь мне, все так и никак иначе. Я знаю это по собственному опыту.

— Ты странный, Лаль. Ведешь себя как ребенок, а говоришь как взрослый…

— Это плохо?

— Не знаю, — она пожала плечами. Ей взгрустнулось… Девочка подтянула ноги к груди, обхватила их руками, положив подбородок на коленки. Ее взгляд скользил по глади озера — тихому, зеркальному покрывалу, в котором отражалось небо с плывшими по нему белоснежными облаками, впитывая в себя задумчивый покой.

— Не грусти, Мати, — Лаль сел с ней рядом. Он вытянул вперед руку, раскрытой ладонью к небу, на которую спустя мгновение опустилась маленькая серенькая пичужка. Сама на вид невзрачна, но каким же красивым была ее песня! Она вилась над землей подобна причудливому кружевному узору, в котором золотая нить счастья и радости сплеталась с серебром тихой грусти.

Девочка затаила дыхание, не смея произнести ни слова, боясь, что вырвавшееся на волю слово вспугнет чудесного певца и она никогда больше не услышит его чарующей песни. В глазах ее горел восторг.

Лишь когда, умолкнув, качнув головой, словно кланяясь своим благодарным слушателям, птичка расправила маленькие крылья и легко вспорхнула с руки бога сновидений, возвращаясь в бескрайние просторы небес, для которых была рождена, Мати, проводив ее долгим взглядом, повернулась к Лалю.

— Кто это? — тихим, едва слышным шепотом спросила девочка.

— Ларти, мой друг. Эта птица постоянно рядом со мной. Я зову ее, всякий раз когда мне становится грустно, и она поет… Ее песня успокаивает меня. Слушая ее, я придумаю лучшие из своих снов.

— Она чудесна! Как бы мне хотелось стать подобной ей и взлететь в небеса…! Но ты же говорил, если я вспомню о том, что люди не летают посреди небес, то упаду и разобьюсь… — она тяжело вздохнула, жалея о невозможном.

— Так не вспоминай.

— Но как я смогу… — если бы это было так просто!

— Сможешь. Как захочешь — так то и будет.

— Ты всегда так говоришь, — Мати глянула на него, подозрительно прищурившись, словно выискивая на его лице черточку, которая уличила бы его во лжи.

— Я не просто говорю — так оно есть на самом деле, — спокойно пожал плечами Лаль. — Просто нужно знать, чего желать.

Девочка несколько мгновений продолжала молча смотреть на него, раздумывая над услышанным. Но желание взлететь пичужкой в небо, взглянуть на землю снов из поднебесья оказалось сильнее всех сомнений и, наконец решившись, она проговорила:

— Я хочу забыть о том, что люди не летают, что огонь жжется, а в воде нельзя дышать, обо всех нельзя и невозможно, ведь здесь, в мире сна, может быть все! — и стоило ей произнести последнее слово, как девочка исчезла, а в небеса взмыла маленькая серая птичка.

Лаль проводил ее взглядом, чтобы, едва она исчезла из виду, откинуться назад несколько мгновений лежать, отдыхая, в невысокой темно зеленой траве озерного бережка. Далекий лазурный купол небес расстилался над ним легкими шелками, в которых играли ветра, вышивая трепещущий воздух золотом солнечных лучей.

Окружавший его мир в точности соответствовал тому, каким бог сновидений мечтал видеть свою землю. Разве кому-нибудь пришло бы в голову назвать этот сон кошмаром? Разве душа путника, случайно забредшего сюда, могла бы остаться безучастной к красоте окружающего мира, сладкому покою застывшего в зените дня? Никто и не помыслил бы о том, чтобы сравнить его с безликой белизной и пустотой снежной пустыни, ее холодом и близостью смерти. Но…

В глазах Лаля разгораясь все сильнее и сильнее, плавилась грусть. Ведь тот безжалостный и жестокий мир был реальностью, а его край — лишь сном. Достаточно взмахнуть рукой, чтобы исчез без следа, испугаться, подумать о чем-то плохом — и хрупкое равновесие нарушится, красоту сменит уродство, мечту — кошмар.