Ксения Медведевич - Кладезь бездны

   - Б-благодарю...

   - Пустяки, - ответил Тарик, перешагивая через труп. - Я бы с бОльшим удовольствием освежевал ибн Шумана.

   И, подхватив длинный кальян с опиумом, вышвырнул его в раскрытое окно на террасу. Сверкнув медным боком, тот ударился о землю, отбросив в сторону трубку в цветной оплетке.

   - А...

   - Найду - спущу шкуру. И избавлю от всех выступающих частей тела, начиная с пальцев, - сказал нерегиль.

   - Но...

   - С Зирара - тоже спущу шкуру. Жаль, что выступающих частей тела у него меньше, чем у поганого лекаря. Он заслужил много боли.

   - За что? - ахнул аль-Мамун, впрочем, уже догадавшись.

   - За то, что брал деньги от предателей, - отрезал нерегиль.

   - Но...

   Вдруг Тарик вскинул руку и погрозился кому-то за спиной аль-Мамуна:

   - Намайо! - гаркнул, как плетью хлестнул. - Не здесь!

   Быстро обернувшись, Абдаллах увидел: так же, ничком, лежащее на коврах тело. С такой же длинной резаной раной, наискось разделяющей мокрую от крови спину. А над телом - кошкой выгнувшего спину сумеречника с ножом в руке.

   - Утащи его отсюда, Намайо, - строго проговорил Тарик. - А потом делай с ним все, что хочешь.

   Засопев, аураннец резко вдвинул оружие в ножны и поволок мертвеца за ноги. При этом он сердито ворчал по-своему.

   Невесть откуда взявшийся черный кот ехидно спросил:

   - А соевого соуса не принести? И так хорошо получилось, нечего жаловаться...

   Нерегиль для верности погрозился пальцем еще раз:

   - Утащить подальше, Намайо, значит утащить подальше. Не в соседнюю комнату. Подальше - значит подальше.

   Утаскиваемый труп собирал под собой складками ковры.

   - Ааа... он... - аль-Мамун повернулся к нерегилю и сделал неопределенный жест руками в сторону удаляющегося сопения и шуршания ткани.

   Тарик помялся и так же неопределенно покрутил ладонями:

   - У Намайо... большой счет к людям. Они его бросили умирать на площади в аль-Хаджаре.

   - На которую ночью вышли кутрубы и гулы, - мягко мурлыкнул под боком кот. - Если бы не Джунайд, бедняга отправился бы к новому перерождению...

   - Ну так и пусть его, - решился аль-Мамун. - Пусть делает то, что захочет.

   И небрежно отмахнулся.

   Настороженно смотревший Тарик облегченно выпустил воздух. И улыбнулся:

   - Действительно.

   А кот подошел под самый бок и заметил:

   - Тем более, что он заслужил. Хороший удар.

   - Не стоит благодарности, господин. Это был наш долг, - звякнул новый голос, и аль-Мамун подпрыгнул на своем спальном ковре.

   Аураннка возникла в комнате бесшумно - серый шелк ее походного платья даже не шелестел. Только одуряющий аромат, сладкий, как персик, плыл над полом, когда она медленно шла к халифу. Белое личико казалось кукольным: узкие раскосые глаза, точки выщипанных бровей, ярко-алый маленький рот не шевелились, как нарисованные.

   Аль-Мамун непроизвольно отклонился назад.

   У самого края ковра сумеречница склонилась в глубоком поклоне.

   Когда она подняла лицо, Абдаллах увидел тоненький шрам над правым глазом. Почувствовав его взгляд, аураннка поднесла к отметине узкую ладонь. Аль-Мамун поспешно отвел глаза, сумеречница тоже резко опустила руку и смешалась.

   - Прошу вас, госпожа. Приступайте, - кивнул Тарик.

   И пояснил снова подавшемуся назад халифу:

   - Дама Амоэ здесь, чтобы помочь тебе, Абдаллах.

   Аураннка, тем временем, оказалась за спиной. Персиковый шершавый запах окутал халифа почти ощутимой пеленой. Вдыхая аромат ее шелков, аль-Мамун не сразу понял, что ерзает, как от щекотки - по позвоночнику бежали приятные судороги, колени подергивались. А потом осознал, что щекочут - тонкие длинные пальцы, остро, как иголки, тычущиеся в какие-то ведомые одной только женщине точки.

   С неожиданной силой вцепившись аль-Мамуну в плечи, сумеречница встряхнула его так, что чуть не ссыпались вниз позвонки.

   - Исполнено, Тарег-сама, - мурлыкнуло сзади.

   Шелк зашелестел, голову повело от сладкого, тающего на языке запаха.

   Борясь с неожиданно накатившей слабостью и мутью в голове, Абдаллах лишь нахмурился, когда к нему протянулась рука Тарика - давай, помогу. Внутри черепа все распалось на какие-то кусочки воспоминаний, и аль-Мамун явственно ощущал необычное для себя расслабление - и, в то же время, смутную тревогу. Словно что-то саднило под лобной костью, пытаясь напомнить себе, словно что-то он забыл, и без этого кусочка мысли вся целостность затейливой вязи мира перед глазами распадалась на отдельные завитки...

   Пальцы Тарика снова приглашающе согнулись - давай, мол.

   Отчаявшись припомнить ускользающее и тревожное, аль-Мамун вздохнул и поднялся на ноги.

   Пошатнувшись, он оперся на плечо нерегиля. Потом решительно пошел вперед.

   Дойдя до занавески, аль-Мамун кивнул - откинь. Тарик повиновался, Абдаллах отпустил его плечо и пошел дальше, дальше, через пыльные покинутые комнаты, в которых, похоже, никто никогда не жил.

   Дойдя до выходящей на передний двор двери, аль-Мамун устало вздохнул и сам развел руками протертый матерчатый коврик в проеме. Весеннее солнце и тысяча цветов брызнули в разум, отупевший в затхлости внутренних покоев. Среди помета и соломы метались куры и цыплята, топали копытами лошади, блики света играли на пластинах панцирей и ярком зеленом шелке рубах входивших в ворота воинов. Посмотрев себе под ноги, аль-Мамун увидел желтые костистые ступни с уродливо отросшими ногтями.

   Озадаченно посозерцав их с мгновение, он охнул и пошатнулся.

   Тарик снова поймал его под руку.

   - Я... - пробормотал Абдаллах, ошалело таращась на свои ноги.

   - Можешь ходить.

   - Но...

   - Смог бы еще раньше, если бы подлый старикашка массировал тебе мышцы и заставлял передвигаться по комнате.

   - А...

   - А он давал тебе опиум и оставлял лежать.

   - Но...

   - Ему хорошо платили за это.

   Резко выдернув руку из цепких пальцев сумеречника, аль-Мамун ухватился за шершавый, рассохшийся дверной косяк. Державшие коней под уздцы джунгары с любопытством посматривали на халифа. Воины Движущейся гвардии видели худого верзилу в несвежей рубахе и мятых штанах, босого и всклокоченного.

   Прекрасное зрелище.

   Прекрасное положение, о Абдаллах.

   Прекрасный день, чтобы выйти на воздух.

   Потом он раскашлялся. Персиковый морок расползался из головы, возвращая сознанию ясность и четкость мира. Мира, который оказался совсем не таким, каким он виделся в течение этих шести недель.