Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

— Положись вы в своё время на меня, — настойчиво продолжал отчитывать Вирейн, — и я бы нашёл, чем помочь.

Я едва сдержалась от неприличного громкого смеха:

— И какую бы цену вы заломили за свои услуги, позвольте спросить?

Вирейн на минуту смолк, а после перетёк поближе, почти на то же место, где недавно стоял Т'иврел. Хотя… ощущение от присутствия было иным. Напрочь другим. Особенным, более… тёплым. Даже отсюда, в шаге от него, я могла чувствовать тепло его тела.

— Уже выбрали себе пару для сопровождения на предстоящий бал?

— Пару? — Неожиданный вопрос полностью выбивал из колеи. — Нет… Да я как-то и не задумывалась всерьёз насчёт него; не уверена, что вообще собираюсь там появляться.

— Это ваша обязанность. Не явитесь добровольно, и Декарта воспользуется магией, лишь бы принудить вас.

Разумеется. Спору нет, единственный, кому здесь подвластно так навязывать свою волю, Декарта. Я качнула головой, с еле слышным вздохом.

— Ну что ж, раз так. Если дед намеревается прилюдно меня унизить, мне не остаётся ничего другого, кроме как стерпеть оскорбление. Но я не вижу причин подвергнуть подобному испытанию ещё и собственного сопровождающего.

Скриптор словно нехотя обронил медленный кивок. Стоило расценить этот жест как сигнал опасности. Никогда прежде мне не доводилось видеть Вирейна в ином расположении духа, кроме как нарочито оживлённого; даже смягчаясь, он сохранял привычный отрывистый тон.

— Вы могли бы хоть немного развлечься ночью, — произнёс он, — избери меня в качестве своего экскорта.

Ошеломлённая, я не могла издать ни звука. Молчание меж тем затягивалось, так что скриптор сам развернулся лицом и рассмеялся, видя мои широко распахнувшися от удивления глаза.

— Неужели вы настолько не привыкли, что за вами ухаживают?

— В особенности от тех, кому сама я ничуть не интересна? Да.

— И откуда такая уверенность в противном?

— А с чего бы иначе вам это говорить?

— Значит, мне нужна причина?

Я скрестила руки на груди.

— Разумеется.

Вирейн вскинул брови.

— Тогда приношу свои искренние извинения ещё раз. Прежде я и не догадывался, что за эти последние недели у вас сложилось обо мне столь скверное впечатление.

— Вирейн… — Я потёрла ладонями глаза. Такая усталость вдруг нахлынула на плечи — не столько телесная, сколь эмоциональная; что было ещё хуже. — Вы и вправду очень… любезны, но я не могу позвать вас на приём, подобный этому… Порой я даже сомневаюсь, а не повредились ли вы рассудком. Впрочем, случись и так, мне не сыскать и пяти отличий меж вами и прочими Арамери.

— Осуждён и признан виновным, — вновь рассмеялся скриптор. Но то уже был сиех иного рода. Неправильный, наигранно тяжёлый. Кажется, до него и самого дошла эта искуственность, оттого-то он, видимо, внезапно словно протрезвел.

— Твоя мать, — произнёс скриптор отчётливо, — была моей первой любовницей.

Рука рефлекторно дёрнулась к ножу. Ножны были пристёгнуты к противоложному от мужчины боку. Он не мог видеть…

Спустя минуту, тянувшуюся невыносимо долго, не видя никакой реакции, Вирейн, казалось, слегка расслабился. Опустив глаза, он, казалось, был поглощён разглядыванием огней города, балансирующего много ниже нас.

— Подобно большинство Арамери, я родился здесь, в Небесах, но высокородные отослали меня в Лейтарию — скрипторскую коллегию; мне было всего четыре года отроду, когда обнаружился мой талант к языкам. И только двадцать, когда я вернулся обратно; самый юный из мастеров, заслуживших когда-либо одобрение. Алмаз чистой воды, если можно так выразиться, но, увы, пока что без должной огранки. В действительности, почти дитя.

Ну, мне и самой-то, по большему счёту, не было ещё и двадцати; но, разумеется, дикари взрослеют куда как быстрее окультуренной знати. Я промолчала.

— Отец скончался как раз в моё отсутствие, — продолжил он. — Мать… — Он неопределённо пожал плечами. — Пропала без вести в одну из ночей. Впрочем, такие исчезновения здесь не редкость. Не скажу, что это принесло особые огорчения. По возвращении мне был пожалован статус чистокровного, а она… она довольствовалась самой нижайшей ступенью. Даже будь эта женщина жива по сию пору, я был бы уже не её сыном. — Замолкнув ненадолго, он глянул на меня. — Звучит несколько бессердечно, верно?

Я неспеша тряхнула головой.

— Я порядком уже пробыла в Небесах, чтобы привыкнуть к подобному.

Он издал слабый смешок: не знаю, чего уж в нём было больше — веселья или цинизма.

— Я поболе вашего свыкался со здешними местами. Опыт не из приятного, как ни поверни, — уточнил он. — Ваша мать облегчила задачу. Она была… — похожа на вас. В некотором роде. Кроткая, безмятежная на поверхности, и совсем иная внутри.

Я воззрилась на него, немало подивившись подобному описанию.

— Разумеется, я был сражён наповал, более того, охвачен страстью. Её безупречная красота, острый ум, весь этот ореол власти и силы… — Он повёл плечами. — Но всё, чем приходилось довольствоваться, так это восторгаться ею на почтительном расстоянии. Настолько уж незрелым юнцом я не был. Так что моё удивление было ни с чем не сравнимым, когда она предложила мне большее, чем простое любование.

— Матушка никогда не опустилась бы до такого.

Несколько мгновений мы сверлили друг друга взглядами: он — со снисхождением, я — со злостью.

— То была недолгая интрижка, ничего особенного, — сказал он наконец. — Просто пара неделей постельных развлечений. А после она повстречала вашего батюшку и утратила ко мне всякий интерес. — Он деланно стянул губы в бледной усмешке. — Не могу сказать, что это меня обрадовало.

— Говорю вам… — начала было с подступившим к горлу пылающим гневом.

— Вы совсем не знали её, — обмолвился он мягко. Именно этот ласковый тон заставил меня подавиться словами. — Ни один ребёнок не знает своих родителей по-настоящему.

— Можно подумать, вы знали, — отрезала я, напрочь отказывась даже помыслить, насколько по-детски звучали мои обвинения.

Лицо Вирейна скривилось, подёрнувшись столь застарелой болью, что сомнений не оставалось — он говорил истинную правду. Он любил её. Он был её любовником. А она сбежала, выйдя за отца, оставив скриптору одни лишь воспоминания пополам со жгучей тоской. Ещё одна, свежая рана теперь нестерпимо жгла мне душу: он был прав, прав во всём — я действительно не знала её. Совсем не знала. Сама только мысль, что матушка была способна на подобные вещи, непрестанно травила сердце.