Юлия Зонис - Дети богов

Он завозился внизу, устраиваясь поудобней на жестком ложе. Уже засыпая, я услышал:

— Спасибо вам за ваксу…

Однако посмеяться над тем, как лорд Хумли рубил Мировой Ясень, мне так и не удалось. Когда я притащился из мастерской, у нашей камеры было многолюдно. А конкретно, кучковалось там два или три Цербера и еще кто-то из тюремного начальства. Один из Церберов что-то волочил по полу, уцепив длинным железным крюком. Так здесь транспортировали покойников. Зека в соседних камерах возбужденно гомонили. Любое событие — хоть мордобой, хоть смерть — вносило разнообразие в их суровые будни.

Подойдя поближе, я остановился. Крюкатый цербер вытаскивал из камеры тело Драупнира. Круглые глаза пацана выпучились еще больше, лицо посинело, а на горле виднелась удавка. Петля. Сделанная из двух связанных лямок комбинезона…

— Удавился, — шепнули за спиной.

Но пацан не удавился. Из окровавленного его и разбитого рта торчала жестянка ваксы.

В дальнем конце коридора брякнула дверь, и появилась еще парочка Церберов. Они волокли отбивающегося Жука. Увидев меня, Жук дернулся и заорал:

— Это он! Это он, сука-падла! Он ваксу требовал, душегубец!

Я развернулся и, ни слова не говоря, вцепился ближайшему Церберу в глотку.

И тут меня звезданули чем-то тяжелым по затылку.

Очнулся я в темноте. Не в привычной уже темноте камеры, где ночи не бывает никогда из-за круглосуточно горящих в коридоре ламп. Я ощупал себя. Одежды на мне не было. Пощупал вокруг. Четыре стены, четыре квадратных метра пространства. Карцер, сообразил я. Что ж, пора мне познакомиться и с карцером…

Тьма была полной, как будто мне выкололи оба глаза. Поначалу меня это не пугало. Я сидел, прижавшись к холодной стене, подтянув к подбородку колени, и пытался вспомнить какую-нибудь из историй Драупнира. Ничего не вспоминалось. Я попытался пожалеть о Драупнире. И не жалелось. Драупнира не было, сказал я себе. Это всего лишь еще одна насмешка Эрлика, пытающегося меня доконать. Подловить на острый крючок совести. Жестянка ваксы во искупление… Смешно. Там, в последней чернильной тьме, я понял наконец: нет никакого искупления. И не было. И не будет. И Драупнира нет, сказал я себе. И не было. И не будет. Сказал — и Драупнира и вправду не стало, как не стало тогда, в шахте.

Главное — вовремя себе что-то сказать.

Я вытянулся на полу и заснул.

Разбудил меня звук открывающейся двери. Прежде, чем я успел хотя бы поднять голову, в спину ударила водяная струя. Она била и била, я пробовал извернуться, но прибывающая вода прижала меня к задней стенке.

Когда наводнение схлынуло, я едва дышал. Поэтому те, кто ввалился в карцер с дубинками, могли чувствовать себя в полной безопасности.

Дни без света. Дни без света. Дни, когда меня поливали водой из шланга. Дни, когда просто били. Дни, когда я покорно позволял делать с собой, что угодно, лишь бы увидеть полоску света из-за двери. Дни, когда они поняли наконец, чем меня можно достать. Это оказалось так просто. Темнота. Полная темнота.

На некоторое время я, кажется, сошел с ума. Не бывает у нормальных такого отчаяния. Я, выросший под землей — ну что мне тусклая тюремная лампочка, что мне и совершенный мрак?

Я колотил кулаками в дверь — или, быть может, в глухую стенку. Я орал неразборчивое и бессвязное. Я молчал, свернувшись клубком. Я грыз пальцы. Я понял неожиданно, что нет ничего за границами этой тьмы. Я превратился в копошашегося в могиле червя, я снова вернулся в себя, я был и собой, и червем в своей темной могиле. Мир исчез. Раскачиваясь, я бормотал последнее, что мог вспомнить:

Зазвенит железо ли, конь заржет —Золотой зенит, верно, не солжет.Умирает ночь, но поет она —Не моя луна. Не твоя луна.

Ночь не умирала никак.

Тогда я понял, что легче умереть мне.

И я вспомнил слова некроманта.

Внутренности червя.

Там тоже наверняка мало света.

И вспомнил, что он сказал мне при расставании.

«Три раза повторите мое имя».

И я бы повторил, какая уж тут гордость.

Гордости не осталось.

Одна беда — имя я тоже напрочь забыл.

Блестящая идея разбить голову о стену посетила меня неожиданно, в припадке озарения. Разбегаться в карцере было особенно негде, да слаб я стал, чтобы бегать, и все же хватило меня на три полновесных удара… На третьем ударе в темноте вспыхнули редкие искры, и я порадовался им, как родным…

Глава 5. Серебряная катана

День третий

Костер горел синеватым пламенем, почти не дающим тепла. Иамен, белее бумаги, расположился поближе к огню и что-то черкал в своей книжке. Я угрюмо оглядывался по сторонам, надеясь увидеть хоть что-то, где-то — но не видел, понятно, ничего, кроме привычной уже серовато-рыжей равнины.

Иамен поднял голову от своих писаний и спросил:

— Что, герой, оглядываетесь? Ищете очередных ведьм, нуждающихся во спасении?

Я подбросил в костер несколько страниц и, поморщившись, ответил:

— Не надоело обзывать меня героем?

— А кто же вы? Герой и есть.

— Благодарю.

— Это не комплимент, это склад характера.

— Обычный у меня характер.

— По-счастью, нет. Если бы все были героями, не понадобилось бы и Тирфинга.

— Да что вы ко мне привязались? Чем, по-вашему, я отличаюсь от нормальных людей?

Иамен заложил карандашом страницу книжки и дидактически пояснил:

— Герои, Ингве, это довольно странный народ. Все поступки вы совершаете перед некой внутренней аудиторией, от которой непрерывно ждете оваций. Если оваций долго не поступает, хиреете, вот примерно как сейчас. В особо запущенных случаях внутренняя аудитория еще и путается с внешней, и потом всякие Дон Кихоты и Ланцелоты удивляются, отчего это крестьяне их не благодарят, а побивают мотыгами и лопатами… Что это вы на меня так смотрите?

Я кинул в костер еще один том. На обложке значилось «Джон Мильтон. Потерянный рай». Потерянный Рай зашевелил пустыми страницами и, скукожившись от жара, потерялся снова. Вспыхнуло веселее.

— Да вот, удивляюсь вашему философскому спокойствию. Ведь вы, Иамен, умираете…

Он подобрал свою книжку. Снова взялся за карандаш и только потом сказал:

— Это называется не спокойствие, а сдержанность. На самом деле мне очень страшно.

Я искоса взглянул на его катану. Ползшая по лезвию ржавчина почти достигла рукояти.