Элизабет Мэй - Охотницы

Глава 34

На пороге вполне возможной смерти часы бегут, как минуты.

Я провела всю ночь и все утро, склепывая и соединяя металл, пока не заболели глаза. Мое оружие заряжено, в прекрасном рабочем состоянии и выложено в моей гардеробной. Мой арсенал разнообразен и смертелен для фей, но этого все еще недостаточно.

Есть один человек, с которым я хочу встретиться. Мой отец сидит за столом и пишет. Такой знакомый образ, именно так я всегда его и представляла. Я некоторое время запоминаю его черты. Темные волосы, которые падают на лоб, брови, которые всегда слегка нахмурены от сосредоточенности. Его зеленые глаза — единственная наша общая черта — щурятся, пока он составляет письмо.

Я думаю о том, какими мы могли бы стать, если бы он проявил хоть капельку внимания, если бы позволил себе немного меня любить. Насколько бы это нас изменило?

— Отец, — говорю я.

Он поднимает глаза без намека на улыбку. И выглядит удивленным, увидев меня.

— Айлиэн? Входи.

Я усаживаюсь в кожаное кресло напротив него.

— Над чем ты работаешь?

— Мои счета, — говорит он, укладывая лист бумаги на аккуратную стопку таких же. — Полагаю, граф вполне доволен твоим приданым.

Мне требуется пара мгновений, чтобы понять, что он говорит о Гэвине, и я едва заметно вздрагиваю.

— Я рада.

Ложь дается очень легко. Как и должна. Это наше прощание, и я хочу сделать все правильно.

— Я отправил письмо в загородную резиденцию, ее подготовят для тебя и твоего мужа после вашей свадьбы, — говорит он.

Твоего мужа…

Я так сильно сжимаю кулаки, что пальцы начинают болеть.

— Чудесно.

— Меня радует твое благоразумие. — Он начинает писать на новом листе. — В особенности учитывая наш предыдущий разговор.

Неважно, чего ты хочешь…

— Благоразумие, — говорю я. — Конечно.

Конечно же, это благоразумно — провести остаток жизни с человеком, которого я не люблю.

Это единственный доступный мне выбор, который не уничтожит мою жизнь и не сделает меня совершенно жалкой. Но то, чего я хочу, не имеет значения, верно, отец? Задобри меня загородным убежищем, хотя мы оба знаем, что это ничего не значит.

— Я хочу извиниться за свое отсутствие на этой неделе. Я обустраивал дела в Гэллоуэй.

Отец говорит это так, словно отсутствовал только недавно. Но правда в том, что его никогда не было рядом. Всю мою жизнь. И я определенно не жду, что это изменится.

— Раз уж ты здесь, — продолжает он, — должен сообщить, что сегодня я покидаю город и не смогу присутствовать на балу в честь объявления о твоей помолвке. У меня есть дела, которые нужно уладить за городом. Уверен, ты понимаешь.

Я сжимаю руку в кулак. Он продолжает говорить так, словно мое мнение совершенно неважно. Словно я не важна. Боже, неужели он совершенно не думает обо мне?

Нет. Он уезжает, как делал всегда. Он наверняка ждал первой возможности уехать от меня подальше. Я должна радоваться, что его не будет. На одного человека меньше в списке тех, о ком нужно беспокоиться, если все пойдет не так. Но я не могу простить, что его никогда не было рядом, когда мне больше всего необходим был отец.

— О, я понимаю.

Я не могу сдержаться, и горечь прорывается в моем голосе.

Он этого даже не слышит.

— Естественно, я возвращусь к твоей свадьбе.

— Это было бы мило, — говорю я.

На этот раз резкость моего тона слишком очевидна.

Отец хмурится и откидывается в кресле. Кожа обшивки скрипит под его весом.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Нет, ни капли. Я близка к тому, чтобы сорваться на крик и плач. Я жалею, что не могу сказать ему, что мне наплевать на свадьбу, что я просто хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза, хоть раз, поскольку это может быть наша последняя встреча.

— Ты хоть иногда думаешь о маме? — спрашиваю я, не успевая себя одернуть.

Отец резко втягивает воздух и отводит глаза.

— Не сейчас, Айлиэн.

— Почему нет?

Он придвигает к себе очередной лист бумаги и начинает лихорадочно писать.

— Это неподходящая тема для разговора.

Мои пальцы сжимаются сильнее. Они уже покраснели.

— Почему нет? — повторяю я.

— Можешь идти. — Отец не поднимает глаз. Его ручка царапает бумагу так сильно, что едва не оставляет отметки на деревянной столешнице. — Я не желаю обсуждать эту тему с тобой.

Я поднимаюсь и хватаюсь за подлокотник кресла.

— А я желаю! Посмотри на меня.

Он не поднимает глаз, и что-то во мне ломается. Отчаяние, боль, пренебрежительное отсутствие отца…

— Проклятье, отец, посмотри на меня!

Впервые за этот год он поднимает глаза, чтобы встретиться со мной взглядом. Они у него холодные, виноватые и… печальные.

Он быстро отводит взгляд.

— Ты так на нее похожа.

Его голос дрожит, а я потрясенно смотрю на него. Я никогда не думала, что могу быть похожа на матушку. Я высокое, нескладное создание с копной медных кудряшек, которые невозможно укротить. Моя мама была красавицей. Она не двигалась, а скользила, легкая, как перышко. Ее волосы были всегда тщательно уложены, а кожа оставалась идеально белой. У нее никогда не было веснушек, в отличие от меня. И она называла мои поцелуями ангелов.

Отец потерял ее, а теперь вынужден жить с дочерью, которая никогда не станет ею. Я бледное эхо женщины, которую он любил больше всех на свете. Я постоянно напоминаю ему о потере. О нашей общей потере.

Я говорю то единственное, что могу сказать:

— Мне тоже ее не хватает.

— Я знаю, — шепчет он.

Горе уничтожает и переделывает нас. Мы должны были стать ближе, когда погибла матушка. Ее смерть заставила меня понять, как легко утратить любимых, которые могут исчезнуть навеки.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, потому что если не уйду, то снова попытаюсь подбежать к отцу, обнять, вцепиться в него, как делала, когда была ребенком. Он всегда отталкивал меня. Всегда.

— Прощай, отец, — вместо этого говорю я, уходя. — Наслаждайся своей поездкой.

Позже той же ночью я сижу с Киараном у камина в своей спальне — он в кожаном кресле, а я на кушетке. Я устала от долгих часов, проведенных в попытке вычислить ключ к печати.

— Это наше прощание? — спрашиваю я.

Я слишком много сегодня прощалась. Чуть раньше я смотрела, как отец садится в экипаж и уезжает, как обещал. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой.

— Я не прощаюсь, — говорит Киаран, глядя в огонь.

— Слишком сложно?