Дом Одиссея - Клэр Норт
Поэтому Пилад делал свое дело прямо рядом с Орестом, и парни старательно не смотрели друг на друга в процессе.
Вот так дети Агамемнона распрощались со своим детством.
На острове Кефалония много лет спустя маленьким кружком женщины – и несколько случайных мужчин – сидят у огня. Пенелопа держит гребень на коленях, Анаит сидит слева от нее, Автоноя – справа.
– Белена, – заявляет Анаит напряженно ждущему собранию. – Жрецы Аполлона жгут ее в своих так называемых оракулах, заставляя жриц вдыхать дым. Я видела, что используют и ее масло, добавляя в еду или втирая туда, где кожа тонкая, чтобы вызвать пророческие сны. Очень легко принять слишком много – от этого некоторые умирают. Но в малых количествах она вызывает видения, которые кто-то может счесть безумием.
– Все, что Орест пил, и все, что он ел, пробовалось еще кем-нибудь, – добавляет Пенелопа, на которую с другой стороны костра смотрит Электра. – В Микенах, по пути на Итаку, в моем дворце. Его не поили, как Елену, из отдельного кувшина, не кормили тем, чего не ели другие. И все-таки он получал яд. От прикосновений чего-то личного – такого, что касалось только его.
Электра уже выплакала все свои слезы и теперь сидит, неподвижная и строгая, как никогда прежде похожая на мать – столько в дочери от Клитемнестры, и чем дальше, тем больше. Клитемнестра как-то поклялась не показывать своей слабости, не позволять мужчинам видеть ее слезы. Электра тоже принесет такую клятву, уже лелеет ее в своем сердце, не зная, что ее мать сдерживала свою до самого конца.
– Пилада тоже отравили в Микенах, – шепчет Электра. – И мою служанку.
– Да, но это было до вашего побега. Довольно легко отравить кубок, чашу для омовений, что-то из личных вещей Ореста. Воду, которой он умывает лицо; ткань, которой вытирает тело. Даже постель, на которой спит. Когда он отправился в путь, это, наверное, стало совсем не так просто, и отсюда, как мы видим, смена тактики.
Пилад смотрит в никуда, хотя многие из сидящих у костра смотрят на него.
– Это пришлось бы делать весьма долго и к тому же регулярно, – рассуждает Анаит скорее сама для себя, чем для ушей окружающих. – Но зубцы гребня, которым пользуются довольно часто, будут соприкасаться с кожей головы, позволяя маслу впитаться. Медленный яд, но эффективный, как мы видим.
– Как это случилось?
Голос Электры не громче вздоха. Ей приходится откашляться и повторить снова, громче, увереннее, изображая оскорбленность – лучше уж быть разгневанной царевной, быть Клитемнестрой, чем глупой девчонкой, чуть не убившей собственного брата. Эта дурочка должна умереть, ее никто не должен больше увидеть, пусть будет кто угодно, кто угодно, кроме виноватой девчонки, рыдающей из-за жестокости мира.
– Как это случилось? Я носила гребень с собой постоянно. Он принадлежал нашей сестре… это память о семье… Как это случилось?
– Ты спала, – отвечает Пенелопа, пожимая плечами. – Даже тебе приходилось спать. Ты переодевалась. Ты мылась. Нужно всего несколько мгновений, чтобы смазать зубцы маслом и вернуть гребень на место.
– Но как? – рявкает Электра еще громче, уже почти с ужасом, в шаге от срыва; она сдерживает судорожный вздох, проглатывает его. – Как?
– Ты охраняла доступ к брату, но не к себе. – Пенелопа пытается быть терпеливой. Когда-то она пыталась быть терпеливой со своим сыном Телемахом, и он ненавидел ее за это. И теперь она не знает, как проявить доброту, не вызвав недопонимания. – Когда ты ухаживала за братом, служанки ухаживали за тобой. В Микенах. И на Итаке. – Она вежливо протягивает руку Автоное, которая в нетерпении ерзает рядом. – Расскажи моей сестре то, что ты рассказала мне.
Автоноя без страха смотрит в глаза Электре. Из нее вышла бы замечательная царица, не будь она продана в рабыни.
– Жрец Клейтос. – Губы Электры презрительно кривятся, но она сдерживает желчное замечание. – Мы пришли к нему, чтобы осмотреть его комнату, подозревая, что он не на твоей стороне. Он не впустил нас, когда мы постучали в первый раз, заявив, что молится. Но когда мы пришли снова, он позволил войти. Я тогда задумалась, что он прячет или кого. Кто в нашем дворце мог бы прийти к этому знатоку масел и притираний. В воздухе висел запах: наверное, благовония, которые используют для религиозных ритуалов или их видимости. У нас на Итаке нет таких чудных благовоний, и их запах засел у меня в носу. Я и учуяла его на ней.
Палец без всякой злобы или сожалений указывает на Рену.
Микенская служанка все это время тихо сидит на краю света от костра.
Дело служанки – всегда тихонько сидеть в тени.
– Электра, – спрашивает Пенелопа, – кто из служанок отравился в Микенах?
– Рена. – Голос Электры скрипит, как наждак, застрявший в ее горле. – Это была Рена.
– Рена и Пилад. Не считая Ореста, пострадали лишь эти двое. Конечно, мы полагали, что они съели или выпили то же, что и Орест, но какие есть варианты? Либо они… тесно общаются с твоим братом, близки, если так можно сказать… либо отравительница, впервые взявшись за дело, была еще неопытна и отравилась сама.
Никто не ахает. Никто не кричит «какой стыд» и не падает в обморок. Некому заниматься всем этим сейчас, когда безжалостная правда подводит конец всему. Рена смотрит на Автоною, словно вот-вот кивнет как служанка служанке в знак признания, который от равных зачастую ценнее, чем от всех этих царственных особ.
– Рена? – выдыхает Электра. – Но ты любишь меня.
Никто не любит Электру. Даже Оресту, когда он в трезвом уме, нелегко даются родственные чувства. Он пытается – это его братский долг, – но долгом нельзя растопить сердце, так же как нельзя добиться исполнения самого искреннего и доброго желания, всего лишь пожелав.
Рена смотрит на Электру с чувством, очень похожим на жалость в глазах – ту жалость, что всего в шаге от презрения. Затем она переводит взгляд на Пенелопу и громко и отчетливо произносит:
– Когда меня будут убивать, проследи, чтобы это было быстро.
Тут Пилад, задыхаясь, хватается за меч, но его останавливает Эос, которая, покачав головой, призывает его успокоиться и проявить терпение. Он привык демонстрировать свою гордость зрелищными, героическими способами, но сейчас не время и не место.
Пенелопа, внимательно посмотрев на микенку, кивает.
– Да, здесь не будет никаких варварских жестокостей.
Рена указывает подбородком на Приену, стоящую на границе света и тени.
– Она это сделает. Она воин. Справится быстро.
Электра должна протестовать, требовать пыток, жертв, страшнейшего воздаяния, жаждать ее крови! Но Электра молчит. Слезы у нее закончились, больше она не заплачет. Я глажу ее по волосам, крепко обнимаю, но она не чувствует меня, уйдя слишком далеко даже от любви.
Пенелопа переводит взгляд с Рены на Приену и качает головой.
– Я не могу приказать ей стать палачом.
– Сделаешь? – спрашивает Рена, остановив взгляд на Приене.
Приена раздумывает, скрестив руки на груди и пристально вглядываясь в глаза служанки. Затем кивает. Рена, улыбнувшись, отводит взгляд.
Электра, уже на грани срыва, со сжатыми до побелевших костяшек кулаками на коленях, быстро и коротко дыша, выпаливает:
– Ты поклялась любить меня!
Рену, похоже, всерьез это удивляет, удивляет абсолютная убежденность в голосе госпожи.
– Да, – соглашается она, – клялась. Я обещала твоей матери, что буду, несмотря ни на что, любить тебя. Твоя мать на этом настояла. Она взяла меня за руку, заглянула мне в глаза и заставила поклясться защищать тебя, хранить твою безопасность. Я сделала бы все что угодно. Вообще все. И я поклялась в этом. Ей. Клитемнестре.
Электра кидается к Рене, вытянув руки, скрючив пальцы как когти, едва не загоревшись, когда в запале прыгает через костер. Теодора ловит ее, не дав добраться до служанки, тянет назад, шипящую и рычащую, обхватывает руками. Пилад встает между
