Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-регент

Я охнул.

— Даже сейчас? После того, как я разобрался с этой темной тварью, что вылезла из Целлестрина? Разве это не работа паладина? А разве паладин пойдет в визитаторы?

— Верно, — согласился он. — Однако же, пока работаешь над некоторыми вещами… несколько непривычными для большинства, лучше избегать огласки… пока не прояснится сперва для самих. А что-то из открытого или воссозданного, бывает, лучше скрыть и не показывать даже Ватикану.

— Ого!

Он посмотрел с настороженностью.

— Не коробит? Дело в том, что Ватикан при всей своей святости частенько вынужден бывает руководствоваться и мирскими интересами. А взгляды и мнения простого народа — это совсем не то, что взгляды человека мудрого. А все короли, даже самые мудрые, вынуждены говорить и действовать в интересах простого народа, герцогов, графов и прочих баронов.

Я пробормотал расстроенно:

— Да все понимаю… Но как-то надеялся, что меня встретят как своего, все покажут, поделятся. Я, вон, готов всем делиться, хоть у меня и ничего нет!

— Думаю, — сказал он с сочувствием, — ты переживешь это горькое разочарование.

— Да уж топиться не пойду, — сказал я зло. — У вас тут и речки нет. А лезть в самые глубокие пещеры только для того, чтобы утопиться в ручье, как-то не совсем зело, а скорее скоморошно. Но все-таки многое мне кажется здесь неправильно…

— Догадываюсь, — сказал он слабым голосом. — Ты насчет гибели монахов?

— Ну, — ответил я, — это весьма тоже.

— Гибель наших монахов, — проговорил он с нерешительностью, то и дело поглядывая на меня и проверяя, как я реагирую, — не совсем та гибель, что в мирском значении…

— Это я догадываюсь, — ответил я, стараясь не показать свою реакцию, — ибо реакция на гибель была какой-то неадекватной…

Он сказал с облегченным вздохом:

— Я рад, что ты догадался сам. Или почти догадался. Паладин просто обязан быть не только с мечом, но и верой в сердце! Думаю, завтра-послезавтра ты бы окончательно связал концы с концами…

— Конечно, — сказал я уверенно; о каких концах он говорит, что я за дурак, ни одного не увидел, неужели я красивый, — еще бы! А то и уже сегодня к вечеру…

Он вздохнул.

— Ну вот, теперь ты знаешь главное. Для настоящих людей гибель не повод, чтобы перестать, как ты понимаешь…

— Да-да, — поддержал я, — мы все обязаны служить… всегда! Даже когда, увы, вот так. И вообще, если не мы, то хто? Это же элементарно… разумеется, для людей такого склада, как мы. Я имею в виду паладинов и монахов Храма Истины. Мы да, это же как иначе?

Он начал неуверенно улыбаться.

— Как хорошо, что ты все правильно воспринял!.. А то я, честно говоря, побаивался неадекватности…

— Ха, — сказал я оскорбленно, — какая может быть неадекватность в моем замечательном случае? Я всегда адекватен, что бы ни случилось!

— Тогда догадаешься, — сказал он, — что это не ты недопонимаешь сути того, что здесь происходит, а тебе всего не показывают и не рассказывают. И если полагаешь, что побывал в самых нижних этажах и в самых удаленных наших… гм… кельях, то это не совсем так. Потому не суди, да не судим будешь.

Я постарался держаться с видом полнейшего понимания, ну да, а как же, мы тоже там у себя всяких сопливых не пускаем в секретные лаборатории. Особенно если погибшие жуткой смертью монахи продолжают работу, возможно, как люди с ограниченными возможностями?.. Ну там в виде привидений, например, они же тоже в каком-то смысле люди с ограниченными возможностями?

Более того, они еще и люди с ущемленными правами. Хотя, к счастью, еще далеко до разгула демократии.

— Увы, — сказал я, — многое я не понял, да и сейчас, как обезьяна, верчу головой…

Он слегка кашлянул, сказал тихо:

— Ты не первый раз поминаешь обезьяну…

Я спохватился, в великом смущении поклонился и развел руками.

— У нас говорят, не поминай черта, а то придет! Потому уговорились не упоминать Змея, обрюхатившего Еву Каином и Авелем, а называть его иначе, например обезьяной… И когда говорим, что в каком-то человеке много от обезьяны, то всяк понимает, что речь о семени Змея… Это называется в богословии табуизация. Табуирование имени, замена настоящего условным. Чтоб Змей там в аду не радовался, слыша свое имя.

Он подумал, кивнул, произнес задумчиво:

— Разумно. Богословие, как вижу, в ваших краях шагнуло дальше, чем здесь.

— Точно, — согласился я. — Шагнуло так шагнуло! Семимильными шагами. Даже не увидеть, куда оно… шагнуло. Отец настоятель, я примчался насчет случившегося тогда давно с отцом Терцем…

— Да, сын мой?

— Дело не закончено, — сказал я твердо. — Твари с той стороны ломают защиту. Как я понял, успешно. Да-да, отец настоятель, я ощутил их совсем близко!.. Готовы ли вы драться, когда они ворвутся через подземные норы в Храм и монастырь?

Он побледнел, поднялся, упираясь в края столешницы обеими руками.

— Этого не может быть!

— Это уже есть, — сказал я. — Пошлите кого-нибудь проверить. Сами лучше всего начинайте сразу продумывать, как поступить на тот случай, если это не совсем мне привиделось.

Он проговорил, тряся головой:

— Лучше бы привиделось… Ганс, быстро за отцом Ромуальдом и отцом Велезариусом!

Когда я спустился туда снова, к своему изумлению, обнаружил там с полдюжины незнакомых мне священников, только отца Ромуальда узнал в лицо да еще одного по имени, когда того назвали отцом Велезариусом, а это, как уже знал, лучший знаток по демонам.

Выстроившись перед тем местом, где я ощутил присутствие зла, они тягучими голосами читают молитву, лица у всех не просто серьезные, а почти похоронные.

Я неслышно приблизился, потрогал стену, и снова меня охватил смертельный холод. Отец Ромуальд обратил внимание на мое исказившееся лицо, подошел тихо и ступая неслышно, стараясь не мешать литургии.

— Вы так побледнели, брат паладин… Чувствуете?

— Еще как, — ответил я зло. — Рука занемела до плеча!

— Не до плеча, — уточнил он, — но даже кисть… уже опасно. Они близко, вы подняли тревогу вовремя.

— Стену восстановят?

Его лицо потемнело, а взгляд ушел в сторону.

— Нет. У нас никого равного по мощи аббату.

— А его снести сюда?

Он покачал головой, голос прозвучал невесело:

— У отца Бенедария нет прежних сил.

— А новый аббат сможет?

Он поморщился.

— Должность не прибавляет святости. У нас самые сильные из старших братьев, что в самом деле могут творить чудеса, предпочитают оставаться простыми монахами.

— Это понятно, — сказал я, — умные люди избегают становиться правителями. А напрасно! Так что теперь?