Юлия Зонис - Дети богов

Меня никогда не била копытом лошадь, но подозреваю, что ощущения схожие. Силой водяного напора меня отнесло к стене. Я закрыл лицо руками, но вода, казалось, просачивается и сквозь них, заливается в глаза, в горло — я не мог дышать. Я сжался в комок, пряча голову — и тут светопреставление кончилось. Хрипло кашляя, я остался лежать у стены. Из шланга тянулась тонкая струйка.

— К-72563, сдайте одежду и личные вещи.

— Пошел ты на хуй.

Хлестнула вода. На сей раз меня поливали дольше. Неожиданно посреди экзекуции я вспомнил о листке со стихами у меня в кармане и отчаянно подумал: размыло! Я выставил вперед руки и попытался прокричать «Хватит», но дыхательное горло тут же залило водой. Я захлебнулся и снова закашлялся. Вода схлынула.

— Пройдите на санитарную обработку, — как ни в чем не бывало, продолжал Цербер.

Я сунул руку в карман и сжал мокрый листок в кулаке — будто была это невесть какая ценность.

Дальнейшее скучно описывать. Меня раздели. Поставили рожей к стене. Велели раздвинуть ноги. Обыскали — так что пришлось ловко жонглировать смятым в комок листком. Залезли в задницу, как будто я там храню золотые запасы Форта Нокс. Я попробовал дернуться, и снова меня полили водичкой. Просушили струей воздуха из того же шланга. Потом морда в противогазе высыпала на меня какой-то едкий белый порошок, от которого я долго чихал и кашлял, и зудела кожа. Бросили мне серый комбинезон с номером К-72563 на груди. Я его натянул. Защелкнули на запястьях наручники, зачитали что-то еще из папки — я уже не стал слушать — и, вытолкнув из камеры, передали другим охранникам. У этих собачьих голов не имелось, зато имелись заплетенные в косы черные бороды. Охранники были свартальвами. Я решился обратиться к ним на родном языке, огреб дубинкой в живот и заткнулся. Меня провели по длинным коридорам, где из-за решетчатых дверей пялились морды разной степени урковатости. Спустили на нижний уровень. И втолкнули в мою камеру.

Когда засов с лязгом опустился у меня за спиной, я поднял голову. И встретился взглядом с восседающим на нижних нарах Нили.

— Нили! — заорал я и кинулся к нему.

Меня перехватили сзади за руки. Я оглянулся. В камере, оказывается, было еще семь обитателей, все свартальвы. Двое самых здоровых заломили мне локти за спину. Нили медленно поднялся и вразвалочку подошел ко мне. Взял мое лицо в горсть.

— Какой я тебе Нили, суч-чара?

Говоря это, он всадил мне под дых кулак. Я согнулся и захрипел.

— Я тебе, — продолжал Нили, вздернув вверх мое лицо и комкая в жестких пальцах, — я тебе отец, я тебе мать, я тебе и гражданин начальник.

Через каждое слово он бил меня кулаком в живот. Державшие меня за локти не давали упасть.

— Я тебе и господь бог, — завершил свою речь Нили и без замаха съездил мне кулаком в челюсть. Руки отпустили, и я ничком грохнулся на пол. Сплюнул кровь. Вокруг заржало. Обитатели соседних камер сопровождали экзекуцию радостным уханьем и ударами о решетку.

Я приподнялся с пола. Один из свартальвов, здоровенный детина, несильно пихнул меня ботинком в лицо и сказал:

— Ползи под нары. Места тут на вас, гопота сраная, нет уже совсем.

Я откатился к двери. Камера была забита. Кто-то сидел на верхних нарах. На нижних расположились картежники. Нили, закончив меня избивать, вернулся на свое место и вступил в игру. Один пацан, лет на двести, наверное, меня младше, скорчился у умывальника. Второй сидел рядом с парашей. Места, и вправду, не хватало. Играющие в карты беззлобно переругивались и ботали на такой страшной фене, что я не понимал ни слова.

Часа через два вырубили свет. Я кое-как скорчился у решетки и задремал.

Отдыхать мне пришлось недолго. Проснулся я оттого, что по мне шарили чьи-то руки. Спросонок я не стал разбираться что к чему и лягнул в темноту. Лодыжку перехватили. Чья-то волосатая лапа зажала мне рот. Я забился. Меня швырнули на пол лицом вниз, прижали. Затрещали застежки комбинезона.

«Если со мной это сделают, я умру», — подумал я.

«Если со мной это сделают…»

«Если…»

Однако, не умер. Хотя задница болела изрядно.

Когда в камере все затихло, я сел у решетки. Зубами оторвал лямку комбинезона. Смотал петельку. Я помнил, где были нары Нили. Поднялся. Тихо подошел. Мне кажется, с верхних левых нар меня проводили внимательным взглядом. Блестело там что-то… Не обращая внимания, я закинул петлю Нили под бороду, откинулся и потянул. Тот вздернулся, попытался сесть — но у меня была лучше точка упора. Захрипел, заклокотал, протянул руки к горлу, заскреб ногтями удавку. Я держал. С трудом держал, потому что он все-таки здоровый был кабан, но ноги мои упирались в нары — а он не мог ни за что ухватиться. Через несколько десятков конвульсий Нили наконец обмяк. Я сдернул с его горла петлю, обернулся и сказал во внимательную темноту:

— Если еще хоть раз одна сука…

И получил чем-то тяжелым по затылку.

Распорядок дня был такой:

— Побудка.

— Полчаса на туалет.

— Полчаса на завтрак.

— Трудотерапия.

— Перерыв на час на обед.

— Трудотерапия.

— Полчаса на ужин.

— Полчаса свободного времени.

— Отбой.

— Четыре часа на сон.

— Побудка…

После инцидента с Нили меня перевели в одиночную камеру. То есть нары там были двухъярусные, но соседей пока не имелось. Уже роскошь. Собственный умывальник, собственная параша — это же настоящее буржуйство! В столовке я тоже сидел один. Похоже, убийство пахана в первую же ночь заслужило мне мрачную репутацию. На одиночество я не жаловался, тем более что в цеху народу хватало.

Если честно, я удивился, когда наказания за душегубство не последовало. Впрочем, в здешней колонии «особо строгого» это оказалось не единственной странностью. К примеру, цех. Меня поставили в длинную цепочку зека, передающую по конвейеру то, что здесь именовали металлоломом. На самом деле это были шлемы, щиты, кубки и браслеты дивной кузнечной работы. Мы забирали их из огромной кучи в конце цеха. Передавали вперед по цепочке. Больше всего рисковал последний в ряду, потому что посреди цеха стоял здоровенный горн, мехи и наковальня. Изделия сваливали у наковальни в симметричную кучу. Возвышающийся там чернобородый великан, вдобавок совершенно слепой, протягивал трехпалую клешню, хватал что попадется из кучи (а иногда и последнего в цепи) и швырял в огонь. Потом подмастерья доставали раскалившийся металл огромными щипцами, и великан лупил молотом, сплющивая все в бесформенную массу. Молотобойца звали Больверк, и был он одним из славнейших мастеров племени огненных турсов. Как бедняга угодил сюда, я понятия не имел. Расплющенные щиты и кубки передавали дальше по цепочке в другой цех, где искусные кузнецы-свартальвы возвращали им прежний вид. Охлаждали. И, опять с помощью того же живого конвейера, сваливали в кучу на полу нашего цеха.