Николай Басов - Игра магий

— Нам-то что? — рявкнул на него капитан. — Мы уже уходить отсюда будем.

— Верно, — согласился рыцарь. — Пожалуй, предложение разумное. — Он еще раз попробовал разглядеть город и реку внизу: — А вот высадить ты нас попробуй… На берегу, поближе к порту. Я заметил, у них там какая-то свалка есть.

— Это не свалка, это верфь, сэр рыцарь. — Виль жестом подозвал Луада и почти бросил ему румпель в руки, приказывая занять его место. Затем продолжил: — Еще позволю себе один совет. Ты заметил, что тут, как у многих прочих приречных городов, живут в основном на этой вот, левой, северной стороне? А на другом берегу реки — домов почти нет… Вот там я вас и высажу.

— Идет, — согласился рыцарь. — Если мы решили тут действовать почти в открытую… Да и найти перевозчика будет нетрудно, местные-то, поди, и промышляют этим главным образом. — Он чуть улыбнулся. — Ты интересно сказал — как в прочих приречных городах… А сейчас всем — готовиться к высадке, оружие должно быть скрытым, незачем местных раньше времени волновать.

Чтобы понять, оценил ли капитан эту его почти шутку, рыцарь еще раз взглянул на капитана, прежде чем спуститься в свою каюту, но… произошла удивительнейшая штука.

Вот когда Сухром посмотрел на капитана Виля, на каких-то совсем уж незначительных остатках магии, которая все еще кружила в его голове после контакта с Госпожой Джарсин, он вдруг понял… Вот так вдруг — глубоко, осмысленно, ясно и резко понял, что… Виль, кипитан «Раската», в свою очередь во время того сеанса магического единения растворившись в мыслях и сознании Джарсин, увидел что-то иное, чем он, рыцарь Бело-Черного Ордена. Вернее было бы сказать, что он получил совсем иной приказ. И теперь с этими новыми мыслями капитана Виля придется оценивать иначе, чем прежде. Пожалуй, даже доверять ему теперь придется с оглядкой.

А капитан, который до этого был верным и надежным помощником в походе, теперь, в сумерках, глядел на рыцаря так, словно бы замышлял… В любом случае он делал какие-то свои выводы из всего происходящего.

Это длилось мгновение, но обоим оно показалось долгим, тягучим, как патока, только в отличие от этого детского лакомства — совсем не таким приятным, а отвратительным, жгуче-горьким, как любая мысль о предательстве вообще. Но и миг этот закончился. Чтобы скрыть эту едва ли не ужаснувшую обоих — рыцаря и капитана летающего корабля — мысль, чтобы поскорее избавиться от нее, Виль проговорил:

— Принесу тебе фальшфейер, рыцарь. У меня есть несколько… Зажжете его, чтобы, значит, я вас подобрал. Иначе на реке да в крохотной лодочке я вас быстро не найду… — И действительно скоро вернулся с трубкой навощенной бумаги в руке. А затем снова спросил: — А зачем ты, господин, Датыра оставляешь?

В этом вопросе звучало невыговоренное подозрение в том, что ему больше не доверяют. Но ведь Сухром решил оставить на борту Датыра до того, как у них возник момент разъединения… Поэтому Сухром, подумывая, что теперь ему, пожалуй, и на корабле придется таскать на поясе боевой кинжал, буркнул неопределенно:

— Мало ли… Вдруг ты фальшфейер твой же не увидишь? Кстати, Датыр, не забудь подать мне кресало с кремнем покрепче.

Рыцарь с капитаном летучего кораблика снова посмотрели друг на друга и снова, несмотря на темноту, уже не позволяющую даже приблизительно видеть движения рук, почему-то разобрали друг в друге — выражение глаз. И оба убедились, уже навсегда, намертво, что теперь между ними доверия не может быть никакого. И что, пожалуй, со временем недоверие это только окрепнет.

Рыцарь вздохнул:

— Пошли, Датыр, пора мне готовиться к высадке.

8

Баня была роскошная, даже с колоннами, которые Нашка обычно привыкла считать самым основным и неподдельным признаком богатства, роскоши и, пожалуй, достоинства. Еще она любила большие комнаты, такие, чтобы и свет в них плавал спокойно, не ударяясь об стены, и чувствовалась свежесть незанятого, пустого пространства. И чтобы было тепло, конечно, чтобы не мерзнуть по-северному, когда начинает казаться, что холод — самое ужасное и непереносимое, что есть на свете. Для нее-то, собственно, всегда так и было.

Впрочем, сейчас смешно было вспоминать о холоде, даже промозглую сырость представить ей не удавалось, потому что она сидела в глубокой, чрезмерно большой для нее ванне, заполненной горячей водой. Не совсем такой, какую, бывало, делала Натурка, когда они распаривали тело в особой кадушке, которую возили с собой во всех странствиях, когда… гм… когда Нашка была еще обычной полусвободной жонглершей и у нее были друзья, да. Но и эта вода неплохо растворяла ее усталость, напряжение, вымывала не только грязь, но и холод, и даже придавала ей какую-то нелепую в ее положении, странную уверенность, что все еще может окончиться для нее хорошо.

В общем, замечательно она придумала, когда ее отпустил тот человек-офицер из стражников: забежала к тетке, та и проснуться не успела, а Нашка уже осторожненько, чтобы не нарваться на неожиданную засаду, оставленную тут на всякий случай, вытащила свои деньги, переоделась и, невзирая на боль в разбитом теле, успела выскочить прежде, чем Васоха поняла, что в доме есть еще кто-то и нужно идти смотреть, кто же это. Еще в первое свое посещение за сегодня теткиного дома Нашка сбросила давно приготовленную веревку с заднего двора, и вот пришла пора ее использовать… Так что она обошлась даже без стука в дверь, без объяснений и почти без шума.

А потом она явилась в бани, вытребовала себе отдельную мойню и сразу же — какое-то угощение, хотя тут кормить особо не привыкли, тем более ночью, тут привыкли главным образом поить винами и более дорогими крепкими напитками. Но все же подали хлебцы, сладкие к сожалению, какую-то ветчину, абрикосы, еще совсем зеленые, из нового урожая, немного вишен и лука. А она оказалась так голодна, что стала есть все вместе, не разбирая вкуса. Глядя, как она ест, какой-то толстый банщик попросил ее заплатить вперед, Нашка сунула ему сразу два малых золотых, и тогда все вокруг изменилось.

Служанки забегали, банщик стал предлагать ей двух прислужниц, которые помогли бы ей отмыться, распариться и получить массаж, едва ли не дюжина разных прочих слуг принялись носить воду в больших, тяжелых кувшинах, исходящих паром, а еще, конечно, натащили снеди, которую выставляли к ней поближе, чтобы она могла есть, лишь протягивая руку. Ей даже пробовали помогать раздеваться, но от этого она отказалась и предложила всем убираться, уматывать, мол, сама справится.

И теперь она блаженствовала, распуская свое тело в горячей воде, лишь иногда пробуя использовать мочалку, чтобы прикосновения к ее ушибам и ранам не были слишком болезненными. Они, кстати, оказались хуже и тяжелее, чем ей показалось вначале. Правый локоть и оба плеча были разбиты до сплошного синюшного синяка, одно колено ныло так, что лучше бы ногу и вовсе оторвать и выбросить, если бы это помогло, а внутри, где-то под брюшиной, временами так здорово схватывало на вдохе, как бывает, когда-то она видела и такое, лишь при родах у женщин… Не иначе.