Татьяна Апраксина - Назначенье границ

— Первое невозможно, — решительно качнул головой апостол. — Ты сам знаешь, почему. Второе ты способен сделать сам. И знаешь, как. Третье… может быть. Если ты займешь свое место.

— Первое возможно. То, что эти люди попытаются отдать, давно принадлежит не им, а преемникам Петра. Или вы хотите отказаться от этой доли наследства? — командующий слегка улыбнулся. — Второе я могу сделать сам… но желаете ли вы этого? Третье… если я услышу твердое да, я поставлю свою подпись под этим договором.

— Кто вам запретит — и как — отдать все, что вам оставлено, кому угодно?! — загремел апостол. — Нет таких сил и способов, нет! Преемники Петра — люди, кто же им может закрыть эту дорогу, кроме их собственной совести?!

Пауза. Майориан внимательно смотрит на человека, удивительно похожего на изображения Господа, только чуть постарше и с вечной ехидцей в глазах. Он лжет? Недоговаривает? Или на небесах то же, что и на земле — у одних планы, у других тоже планы, и никто ни с кем ничего не согласовывает? Один впоследствии ослепший бедняк кое-что рассказал Пелагии, супруге командующего. Майориан хорошо запомнил этот рассказ, а сон, в котором ему являлась богиня, вспомнил — и больше уже не забывал. Интересно, какая совесть позволила определить судьбу живого и якобы свободного человека, да так, что вот этому бородачу пришлось встревать, вступаться и жаловаться самому Господу?.. И как Господь мог не знать?

— Второе… можем и мы, но либо второе, либо третье. Думай, чего ты больше хочешь. Одно не только в наших силах. И если ты откажешься, найдется и другой, — серо-голубой взгляд упирается в Майориана.

— Третье, — кивает командующий. — Запрещать не нужно. Но неужели так сложно… напомнить о себе? Блаженны те, кто не видел и уверовал, но и те, кому потребовалось увидеть, не были оставлены, если я не ошибаюсь.

Бывшая статуя улыбается, кивает.

— Вот так-то лучше. Напомнить — отчего ж нет, но прищемить — этого нельзя. Ну что ж, пойдем? — бородатый поднимается, протягивает широкую ладонь.

Майориану делается очень, очень нехорошо. Он что-то упустил, важное, слишком важное. Сейчас здесь произойдет то, что случаться не должно…

Командующий слегка наклоняет голову и Майориану в который раз совсем не нравится его улыбка.

— Я, по мере сил и наличия свободного времени, провел некоторые разыскания. Я вполне уверен в том, что договор становится действительным с момента согласия. Но в силу он вступает после смерти тела. И эти два события не обязательно должны совпадать по времени. Если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой сейчас — а у меня здесь довольно много дел — то на другую чашу весов лучше положить что-нибудь еще.

Глаза апостола темнеют, наливаются штормовой синью. Майориану очень не нравится этот взгляд, все то, что он обещает, он не хотел бы стоять напротив бородатого, окажись у того в руках лук или копье, но этим — им же необязательно носить оружие, они сами оружие… и потому Майориан делает шаг вперед. Полтора шага — прямо и вправо. Перекрывая линию… взгляда.

— Ты думаешь так же? — гроза, и молнии, и почти черное небо над морем, — Ты определил границу. Тебе тоже понадобятся уговоры и дорогие подарки, чтобы встать на ней?

— Не понадобятся, — улыбается Майориан, а гроза и шторм — не страшны, ничего такого, море — это прекрасно…

И его — в кои-то веки — не пытаются убрать назад, за спину, в безопасное место. И не потому, что не могут.

— Не понадобится, — смеется Майориан, а море рано или поздно отступит и утихомирится, — потому что я — перед тобой и перед всеми, кто меня слышит — отрекаюсь от богохульного чародейства, и именем своим клянусь, что никогда, слышите — никогда! — не вернусь к нему!

Море и впрямь отступает, шторм улегся, и вот — пожалуйста, золото и лазурь, теплая волна ласково скользит по прибрежной гальке…

— Ты сказал и был услышан, — с мягкой улыбкой кивает апостол.

— Кажется, — спокойно говорит командующий, — выбирать придется из одного.

— Что ж, — разводит руками апостол. — Мы подождем. От тебя и здесь, в конце концов, много пользы, — он опять подмигивает, потом смотрит на стоящего в полушаге Майориана. — Доверчив ты… не по годам. Не нравишься ты мне.

По улыбке, по тону — поверить в это почти невозможно — кажется, дело обстоит ровно наоборот, но если они и впрямь не умеют лгать, придется поверить, что не нравится, это просто прекрасно, потому что взаимно… погоди-ка. Доверчив? Кому же это он напрасно доверился?

«Использовать эту силу, как ты знаешь, можно только посмертно… Завести ее на себя и сделать безопасной, имеют право только два человека…»

— Ты понял, — кивает апостол.

Мгновение — и меркнет свет, и статуя — просто статуя, деревянная, работа грубовата, но похоже на оригинал.

Майориан очень медленно разворачивается кругом. Смотрит — сверху вниз, сжимает пальцы в кулак.

Невысокий человек — не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… — летит в угол, ударяется спиной о стену, сползает по ней, несколько раз дергает головой, приходя в себя, потом смеется — так, что хочется его ударить еще раз.

— Прости, — говорит он, — но мне нужно было, чтобы у них не осталось выбора. А чуму мы купим в другом месте.

— Ты, — говорить трудно, Майориан едва ли не задыхается от гнева. — Ты… дрянь. Ты меня обманул. Ты заставил меня отказаться. От того, что я сам наболтал! Это я должен был за все отвечать, я! Я это сделал. Я сказал. Мое дело…

— Успокойся. Это не ты наболтал. Это я наболтал — и много раньше. Когда я встал на эту дорожку, ты еще не родился. А благодаря тебе мы оказались в очень удачном положении — и получили возможность торговаться.

— Там должен был стоять я. Я думал, что речь идет… о власти над мертвыми. Дурак… у меня же ее никогда и не было. А вы оба говорили о границе. Моей… уже не моей, — остались только горький смех и пустота. — И о тысяче лет. Получается, я на тебя перевалил то, за что должен был отвечать сам!

Командующий встал, отряхнул ладони… сделал несколько шагов — теперь он хромал заметно больше — запрокинул голову, разглядывая что-то там, наверху, а может быть, разминая ушибленную шею.

— Никто ничего не должен. Это вопрос сроков, выгоды, эффективности и наличных сил, Майориан комес. Война и политика.

— Это не война. И не политика, — это невесть что, но сил спорить уже почти нет, выдохся, и до чего же стыдно, что не удержался, поднял руку на старшего… — Неужели ты не понимаешь?..

Не понимает, улыбается… ловит пылинки в солнечном луче. Он любит вещный мир, от океана до вот этой солнечной пыли, это Майориан давно заметил.