Сергей Никшич - Люди из пригорода

– Брось, негодяй! Брось, и я открою тебе дверь, а не то…

Но Васька, который не ел с того злополучного дня, когда Дваждырожденный переехал его мотоциклом, скорее расстался бы опять с жизнью, чем с колбасой. На его беду оказалось, что Тоскливец, как человек по-своему нервный, всегда тщательно запирал двери и окна, и поэтому Ваське, спасаясь от Тоскливца, пришлось носиться кругами по дому, расшвыривая все на своем пути, потому что с остекленевшими глазами, багровый от непривычных для него усилий Тоскливец несся за ним по пятам и в глазах у него был написан заранее вынесенный приговор, который не оставлял внезапно ожившему Ваське ни малейших шансов на продолжение рода. И, спасая себя, Васька прыгнул прямо в оконное стекло, разнес его вдребезги и, так и не расставшись с ароматной колбаской, оказался во дворе, взлетел на забор и был таков. А Тоскливец с Кларой остались в холодном доме, в котором с каждым мгновением становился все холоднее, потому что зловредный холодный воздух сразу, как вода сквозь пробоину, хлынул внутрь через разбитое стекло. Они старались не смотреть друг на друга – не потому, что им было стыдно, а потому, что сказать друг другу им было совершенно нечего, хотя они прожили вместе целую жизнь.

– Может быть, собаку заведем, – предложила Клара, чтобы хоть что-нибудь сказать, забыв, что Тоскливец никогда не держал домашних животных, опасаясь, что они могут его объесть.

В ответ на этот, как ему показалось, выпад Тоскливец рухнул в постель и открыл свою вечную книгу, явно отдавая предпочтение ей, а не Клариной молодости, потому что хотел, притворившись, что читает, все тщательно обдумать до того, как решится на общение с бывшей половиной.

А Васька, понятное дело, добрался до родного дома быстрее, чем Гапка, которая почему-то прихрамывала и которой возвращаться домой было тошно. И Васька, у которого по животу растекалось приятное тепло от колбаски Тоскливца, жизнерадостно поскребся в дверь, и Голова ему тут же открыл и, только когда тот разлегся на полу в кухне, вспомнил, что кот уже давным-давно окочурился.

– Ты как это? Ожил что ли? – спросил его Голова, но тот молчал, потому что коты умеют разговаривать (иногда довольно нагло) только тогда, когда превращаются в привидение.

– Ага, так, значит, я теперь могу спать спокойно, – обрадовался Голова, – и ты не будешь донимать меня своими дурацкими разговорами. Да?

Но кот молчал и, как все коты, делал вид, что не понимает, о чем ему толкует хозяин. Но Голове теперь уже точно было известно, что тот притворяется, и он вытащил из холодильника селедку, отрезал голову и стал заставлять Ваську служить. А Васька недавно наелся до отвала колбаски, и селедочная голова не вызывала у него особого аппетита, но из уважения к хозяину он потянулся, грациозно прогнув спинку, и встал, проклиная дурость Василия Петровича и свою жадность к рыбе, на задние лапы.

– Служи! Служи! – не унимался радостный Василий Петрович, перед которым теперь опять открывались известные перспективы в царстве сна, но тут дверь распахнулась и в облаке пара перед ним явилась мрачная, как скифская баба, Гапка. Голова, уже привыкший к мысли, что он – холостяк, ее приходу не особенно обрадовался и поэтому сразу же попал в еще большую немилость.

– Гад, – сообщила ему Гапка сквозь зубы, – я – твоя! И громко захлопнула за собой дверь своей комнаты.

«Что бы это не означало, – подумал Голова, – но мне лучше отсюда смыться».

– Прощай, Васька, – попрощался он с домашним животным, потому что после тридцати лет супружеской жизни прощаться ему в этом доме больше было не с кем, схватил пальто и побежал на трамвайную остановку.

А Гапка улеглась на постель, уткнулась головой в подушку, чтобы ее рев не услышал торжествующий из-за ее поражения Голова, и рыдала до тех пор, пока не услышала возле себя запах селедки.

«Василий Петрович, видать, пожаловал, – подумала Гапка, – зря, однако, я ему пообещалась». Но свое горе, она не могла ему это показать, и слезы на ее лице испарились, когда она оторвала лицо от подушки, то на нем блуждала безмятежная, радостная улыбка, словно именно сегодня исполнилась ее самая заветная мечта. Но комната была пуста, и только вонючий Васька был обнаружен в небезопасной для него близости от хозяйки, за что и был сразу же выдворен из дому на свежий воздух.

«Тебя бы на этот свежий воздух», – подумал Васька, который свежий воздух, как и все коты, переносил зимой только в умеренных дозах, но дверь за ним захлопнулась и он, гордо задрав хвост трубой и не оглядываясь назад, отправился совершать вынужденный моцион.

А пока Гапка предавалась унынию, Голова добрался до города, и перед ним распахнулась дверь в Галочкину квартиру – она сама в домашнем халатике открыла ему, и хотя она разговаривала на каком-то неизвестном ему языке по мобильному телефону и не с ним, а с человеком, ему, Голове, совершенно чужим, он не осерчал, а запросто ввалился, как к себе домой, в пахнущую чем-то вкусным и свежим квартиру. А Галочка, закончив говорить по телефону, вовсе не удивилась его приходу, словно он сюда всякий раз возвращался после работы или пирушки, и предложила ему подкрепиться, чем Бог послал. Оказалось, что Всевышний неплохо о ней позаботился, и они долго сидели в столовой до того, как перешли в спальню, и Голове казалось, что именно в этой квартире он и прожил все эти годы, а Гапка, Васька и все прочие занудливые обитатели Горенки во главе с Тоскливцем ему просто приснились… И тут на него снизошло второе дыхание, и вторая молодость, и давно забытая нежность, и что-то еще, что словами не выразить, но и нужно ли все выражать словами? И безжалостное время смилостивилось над ними и свило вокруг них непроницаемый для людского взора невидимый кокон, из которого доносились теперь лишь ласковые вздохи, а на улице весело светили фонари-звезды, между которыми летали ангелы, и мир и тишина опустились на миг на грешную землю…

«А как же Мотря? – спросит взыскательный читатель. – Неужели автор забыл про Мотрю?». Да нет, уважаемый читатель, непросто забыть про такое архитектурное сооружение под рыжей гривой, которое к тому же так лихо гадает на картах, хотя и следует признать, что мы немного отвлеклись из-за проделок других героев нашего незамысловатого повествования. Итак, вперед, читатель, мы расскажем тебе про Мотрю!

А с Мотрей мы расстались на ступеньках ее дома, когда она советовалась со звездами да поджидала Дваждырожденного, который заседал в корчме вместе с Хорьком и Богомазом и совсем не спешил возвращаться к домашнему очагу. И Мотрю это обидело не на шутку. И поскольку упрямства ей, как и всем обитателем здешних мест, было не занимать, она решила, что ни за что не зайдет в дом, а будет ждать Дваждырожденного на крыльце, даже если при этом она замерзнет насмерть – пусть ему будет стыдно и пусть он тоже умрет, но не от холода, а от стыда, и их тогда похоронят рядом, и они будут лежать вместе, как верные лебеди. От таких мыслей слезинки-льдинки скатывались по Мотре прозрачными шариками, и скоро уже у ее ног их образовалась небольшая пирамидка. Мотря попыталась посмотреть на звезды, чтобы разглядеть, что они ей пророчат, но глаза у нее слезились и от жалости к себе, и от холодного ветра, и она ничего на небе больше не рассмотрела тем более, что очки, купленные по секрету в городе, она забыла в доме, куда поклялась без Дваждырожденного не возвращаться. Ей показалось, правда, что звезды погасли, потому что кто-то невидимый разорвал черный бархат, на который они были нашиты, а потом быстро, стремясь исправить ошибку, возвратил его на место и звезды засияли снова, даруя людям надежду на завтрашний день. И еще… Мотре показалось, что на фоне выглянувшей и, как всегда, довольной собой луны * она увидела ведьму на метле, которая медленно пролетала над Горенкой.