Е. Кочешкова - Зумана

Как бы то ни было, а Элея больше не позволяла ему стоять у себя за спиной во время трапез. Сама она лишних слов сказать не боялась, поэтому сразу объяснила оруженосцу, что он больше не ей слуга, а друг. Да, вот так. Изволь осознать.

С теплой одеждой они направились к небольшому шатру, где местные дали путникам приют. В этом потемневшем от дыма, уютном тэне жил одинокий старик, Кайза сказал, что он приходится ему каким-то дальним родственником. «У диких народов все друг другу если не племянники, то в десятом колене братья, — пояснил он. — Потому у нас так не бывает, чтобы ребенок один остался и от голода помирал. Грех это и позор на весь род». Патрик лишь невесело усмехнулся, видать вспомнил что-то не особенно приятное из своего сиротского детства. Да, в Закатном Крае, увы, мало кто жил по таким законам…

Пока Кайза решал проблему с теплой одеждой, бедного шута заполучила в свое полное распоряжение местная шаманка. Она без лишнего смущения возникла на пороге шатра и выгнала всех, не исключая даже хозяина — смуглого и сморщенного, как изюм, дергита без единого волоса на голове. В отличие от Кайзы, эта женщина была стара… Настоящая хранительница древнего знания. Элея побоялась смотреть ей в глаза. Патрик, судя по всему, тоже. Но его мнения никто не спросил — от порога Элея увидела, как сухая и узловатая, точно корень, старуха взяла шута за подбородок и стала пристально изучать лицо чужеземного гостя, в котором без промедления узрела подобного себе.

Когда они вернулись, Пат и степная колдунья негромко беседовали. Верней сказать, говорила одна шаманка, а шут жалобно морщился, силясь уловить хоть какой-то смысл в незнакомой речи. Старуха держала его за руку и что-то чертила на ней костлявым коричневым пальцем, втолковывала, не обращая внимания на то, что собеседник может лишь печально вздыхать в ответ.

— Кайза! — воскликнул он, завидя вернувшихся спутников, — Что она говорит, а? Я же вовсе ничего не пойму!

Шаман усмехнулся.

— Она сказала, что у тебя зрячие руки и глаза шамана, но сердце гайсы.

— Чего? — шут совсем уже недоуменно выгнул бровь.

— Гайсы. По-нашему, сказитель. Тот, кто выдумывает песни и играет их для людей, — старуха закивала, как будто понимала о чем речь, проговорила что-то. — Она спрашивает, нет ли у белого колдуна музыки. У нас сказители играют на трехструнном таресе.

Шут огляделся в поисках своего заплечного мешка, а разыскав его, достал небольшую тонкую свирель, подул в дырочки, вычищая сор, и приложил флейту к губам. Чистый высокий звук мгновенно заполнил весь шатер, взвился под крышу, туда, где кожаные стены дергитского тэна открывались узким дымовым отверстием.

— Тула гайсы… — довольно улыбнулась бабка.

«Настоящий гайсы…», — безо всякого толмача поняла Элея.

Когда шут закончил играть, шаманка с теплотой похлопала его по колену и снова начала что-то говорить. Кайза слушал ее, кривя брови, а потом хмыкнул и перевел:

— Старая Ке говорит, что коль ты стал гайсы прежде, чем магом, то так и останешься навсегда сказителем песен. И, может быть, это даже хорошо, потому что с таким прозрачным сердцем нельзя лазить в чужие души и не истрепать собственную…

— Как это? — не понял Патрик.

Кайза почесал в затылке, ища нужных слов.

— Ты все чувствуешь слишком близко к сердцу. Чужую радость, чужую боль.

Шут вздохнул. Элея знала, что это и в самом деле так. А степная колдунья между тем все улыбалась, покачиваясь из стороны в сторону. Что-то видела, чего обычные глаза не зрят…

Одежда дергитов была скроена так, чтобы сохранять тепло даже на продувных ветрах пополам со снегом. Под длинный войлочный кафтан следовало надевать плотную рубаху из овечьей шерсти и такие же штаны. Да еще были короткие тупоносые сапоги мехом наружу и большая шапка. Когда Элея облачилась в этот неброский степной наряд, то сразу почувствовала себя так… правильно. Естественно. Она с содроганием вспомнила про корсеты и пышные платья, у которых юбок больше, чем листов в капусте. А ведь дворцовые дамы пришли бы в недоумение, скажи она им, что в войлочном кафтане смысла значительно больше, чем в этих бесконечных кружевах. Впрочем… дамы никогда не бывали в степи. И не мерзли так, как пришлось померзнуть их принцессе. А Элея, только переодевшись в дергитскую одежду, поняла, сколь давно и прочно успела позабыть, что такое жить без холода…

Весь вечер они сидели у большого очага, устроенного в центре тэна, слушали неторопливые напевные сказания местного гайсы. Большая красивая дергитка наготовила для всех густой бараньей похлебки. Элея млела от тепла, этих почти непонятных речей, вкусной еды…

От того, что рядом с ней сидел ее шут и смеялся, сверкал своими ясными глазами — снова живой, радостный, открытый… Настоящий гайсы…

В степном наряде Патрик смотрелся так необычно и славно. И когда его попросили тоже сыграть или спеть, неожиданно засмущался, но потом все-таки взял чей-то тарес и осторожно тронул струны.

— Я когда-то играл на таком, — признался он. Длинные тонкие пальцы скользнули по ладам… Шут прикрыл глаза и тихо запел. И жители становища, собравшиеся в этот вечер, чтобы поглазеть на чужеземцев, разом притихли. Перестали стучать ложки, даже две старухи, без конца бранившие друг друга, умолкли и заслушались. А Элея просто примерзла к своему месту, хотя в шатре было вовсе не холодно.

Никогда прежде она не слышала ни этой мелодии, ни слов… То была песня бродячего акробата, который полюбил королеву. Не особенно длинная, но исполненная такой тоски и страсти, что Элея вдруг посмотрела на своего шута совсем, совсем другими глазами…

Белыми будут дороги стелиться,

Снежными лентами обещаний.

Тают любимые в памяти лица,

Только твой образ мне путь освещает…

Что моя жизнь без него? Лишь осколки

Смысла дышать… Разбитое блюдце…

Но до тебя на пути этом скользком

Мне никогда не дано дотянуться…

«Где он взял эти слова? — думала она, опустив полыхающее лицо в ладони. — Не мог ведь сложить их сам… Или мог?..» — все это было невыносимо странно. Даже страшно. Волнующе до замирания сердца, до невозможности вдохнуть…

Неужели правда?

Правда?!

Да нет… Конечно же, нет… Ей просто очень хочется так думать, вот и все…

Когда песня кончилась, какое-то время в шатре было совсем тихо, а потом Пат ударил по струнам, лихо вскрикнул и завел совсем иные куплеты — веселые, задорные и такие смешные, что даже ничего не разумеющие дергиты заухмылялись. Каждую фразу шут сопровождал уморительными гримасами, которые были бы понятны и глухому.