Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки – рейхсфюрст

Она отворачивалась от меня, ориентируясь по шлепанью моих босых ног, пока я вылезал и шел к светильнику, а когда я задул все свечи до единой, не оставив даже для ночничка, она поспешно юркнула, как мышка в норку, под одеяло и затаилась.

Я вернулся, пощупал кровать, вроде тоже не вижу, Франка торопливо отодвинулась к самой стене, едва не распластавшись на ней, как гобелен.

Мне показалось, что дышит несколько учащенно и вообще разогрета больше, чем если бы просто прошла по короткому коридору между двумя спальнями, но смолчал. Пусть сэр Мидль торжествует крохотную победу, и пусть у них будет маленькая тайна против меня, как умело обведенного вокруг пальца.

— Теперь удобно? — спросил я.

Она ощутила сарказм, ответила с достоинством:

— Зато это прилично.

— Вы не вампирша случаем? — спросил я.

Она сказала сердито:

— Приличные женщины при свете не раздеваются. Я просто… не могу, когда горят все свечи!

— Больно строгое у вас воспитание, — заметил я. — Это прекрасно! Тем слаще нарушать всякие запреты и законы.

Она послушно вскинула руки, когда я начал снимать с нее эту рубашку из тяжелого и плотного материала и очень целомудренного покроя, да, вон даже разрез в нужном месте, чтобы все можно было без всяких там штучек и даже без поцелуев.

Еще бы капюшон с завязками, подумал я саркастически, и маску на лицо без поднимающего забрала, а дырочек для дыхания хоть много, но мелкие, чтоб никаких поцелуев или чего–то еще, чего еще нет, хотя кто знает…

Она послушно легла на спину и раздвинула ноги. Нагая, уже не выглядит строгой учительницей, для большинства женщин платья то же самое, что для нас стальные панцири, в них мы везде чувствуем себя крутыми мужчинами, готовыми к сражениям, и Франка, лишившись женских доспехов, в ужасе от того, что делает, покрылась гусиной кожей.

На бледном лице глазные впадины кажутся неимоверно широкими и просто бездонными, и только влажный блеск выдает, что она следит за мной трусливо и настороженно.

В ночи ее шея кажется тоньше, ключицы выступают остро, а углубления там опасно глубокие, ребра выступают под натянутой кожей, а крупная грудь в контрасте со всем телом, где и живот впалый, и ноги тонкие… нет, это голени, а бедра в порядке, даже весьма так, не учительские.

Она прошептала жалобно:

— Сэр Ричард? Вы что меня так рассматриваете?

— Темно ведь, — сказал я успокаивающе. Думаю, даже ее глаза приспосабливаются к слабому лунному свету, краешком заглядывающему в окно, и она смутно видит нависающее над нею темное тело. — Все хорошо, Франка…

Она прошептала:

— Нехорошо. Я чувствую, что нехорошо.

— Но мы уже были в постели, — напомнил я.

Она сказала жалобно:

— И тогда был грех, но я была далеко, а сейчас сэр Мидль в соседней спальне!.. Это ужас, ужас, ужас!..

— Но это разрешено церковью, — напомнил я.

Она прошептала:

— Пока разрешено, но уже начинает вызывать осуждение. Я слышала, папа римский говорил, что земля наполняется людьми, и можно вернуться к строгим библейским нормам, когда один муж и одна жена.

Я пробормотал:

— Ну, в Библии, насколько я помню, многоженство цветет и пахнет. У Соломона было семьсот жен и триста наложниц, у Давида их десять, у Ровоама — восемнадцать жен и шестьдесят наложниц… Так что все наоборот, это сейчас мы становимся строже. Но пока что законы служат для того, чтобы все женщины имели мужей, а когда войны прекратятся… гм… ну да, тогда можно будет «один муж — одна жена»…

Она сказала жалобно:

— Наверное, потому я чувствую себя такой преступницей?

Я наклонился и поцеловал ее.

— Мы не преступники.

И все–таки она ужасалась, чувствуя себя ужасающе бесстыдной и развратной, все время помня, что за стеной, пусть и очень толстой, надежной, в постели ворочается сэр Мидль.

К счастью, в самом деле получила строгое воспитание, так что когда патетически ужасалась моему безумию любви, из–за которой я ошалело, как мартовский заяц, промчался через Турнедо и Шателлен, то все равно не имела представления, что это такое за безумие, кроме как поэтический термин менестрелей.

Я довольно быстро справился с супружескими обязанностями, повернулся к стенке и заснул, чтобы не выходить из образа и оставаться настоящим мужчиной.

Когда звонкий птичий щебет заставил вынырнуть из глубокого и смачного сна, в постели рядом пусто, на соседней подушке отпечаток ее головы, над ложем витает аромат вымытых в ромашковом отваре длиннющих женских волос, которые, как догадываюсь, мыть долго и нудно.

Я поднялся, невольно попытался представить, пошла ли умываться и чистить зубы, или же вернулась в постель к Мидлю, все–таки с ним любовь сердечная, а со мной служебно–королевская, на пользу Родине и Отечеству, а также Прогрессу и сближению двух соседних королевств.

Ладно, пусть к Мидлю, ничуть не завидно, хотя да, конечно, я же мчался с выпученными глазами, загоняя коней десятками, только бы вот утолить свою страсть, ну да, я такой, вот только шнурки завяжу и побегу, а как же…

Из соседнего зала донеслись нежные звуки игры на лютне, громкие голоса, кто–то даже запел и тут же умолк, а лютня зазвучала иначе. Чувствуется, что певцы подбирают мелодию и слова, я заинтересованно свернул в ту сторону.

В зале в уголке расположилось четверо вычурно и по последней моде одетых молодых вьюношей, один за клавесином, второй с лютней, двое усыпают лист бумаги закорючками, то ли тайнопись, то ли нотные знаки местного значения.

Я сказал бодро:

— Боевую песнь сочиняете?.. Правильно, хвалю!.. Могу подсказать слова: «Вперед, шателленцы, не смейте отступать!.. Шателленцы смело привыкли умирать!» Правда, здорово? Или вот еще лучше: «Он упал возле ног вороного коня и закрыл свои карие очи, ты конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочи… гм, ну тут можно поставить «Шателлен“, «Его Величество короля Найтингейла“, но можно и меня, как лучшего друга вашего короля…»

Они все таращили на меня глаза, один из бардов сказал с почтительнейшим поклоном:

— Ваше высочество, шателленцы — мирный народ, мы не рвемся в бой!.. И песни у нас… мирные. Сейчас обсуждаем рифму к слову «любовь», ваше высочество. Керковер, вот он за клавесином, предложил создать по горячему следу вдохновенную песнь о великой и трагической любви сэра Ричарда, рыцаря и паладина к прекрасной, но уже замужней женщине… назовем ее Франкой, чего уж таиться!.. О его безумной страсти, что ведет его через всю жизнь и подчиняет ей все его мысли, чувства, желания и стремления…