Формула власти. Новая эпоха - Анастасия Поклад
Клима встала из-за стола и подошла к комоду, на котором стояла лампа. Все валилось из рук, огниво не желало давать искру, фитиль не горел. Разозлившись, Клима отшвырнула огниво, и оно со стуком закатилось куда-то под комод. Девушка встряхнула лампу: там совсем не было масла.
— Какого смерча ни одна клятая крокозябра не следит за светильниками обды? Я что, сама должна в кладовку бегать?!
Резкий, неосторожный взмах рукавом — и пустая лампа полетела на пол, вслед за огнивом.
Гулкий удар медной посудины о каменные плиты немного отрезвил Климу. Она до боли переплела пальцы и уткнулась этим двойным тяжелым кулаком в морщинку на лбу.
А ведь бегала когда-то, подумалось Климе. И за маслом, и за чернилами, и за сменной одеждой. И сама себе штаны штопала, ужас-то какой. Не было тех, кто делал это за нее. И не было колдунов, перед высшими силами понимавших ее больше прочих. Как Налина Делей. Как Тенька…
Дверь еле слышно скрипнула.
— Ты, что ли, шум устроила? — осведомился Хавес, заглядывая. — Чего темнотищу развела? — он прищурился, отыскивая взглядом хозяйку кабинета. — Эй, Клима! Ты тут?
— Да, — Клима повернулась к двери, оперлась спиной о комод. — Поди, принеси мне масла из кладовки.
Но Хавес не спешил уходить.
— А чего одна-то заседаешь? — он переступил порог. — Или, это… из-за Артеньки ревешь?
— Не твое дело, — отрезала Клима и неожиданно поняла, что действительно готова расплакаться.
Ночь, Тенька, масло, корабли на Принамке, неумение любить — все это слилось в один огромный болезненный комок, который сдавил горло, ударил резью в глаза и нос. Захотелось остаться в одиночестве, бухнуться на пол, наплевав на чистоту юбок, обнять колени и плакать, со слезами, соплями и подвываниями, взахлеб, как в четырнадцать лет. Потому что решительно всё сегодня было не так. И не только сегодня.
Хавес уже стоял вплотную к ней, и в слабом сиянии снега за окном было различимо его лицо. Не самое красивое, но с упрямо сжатыми губами и шальным блеском в глазах.
— Уйди, — велела Клима сдавленно.
— Разве я могу уйти, если нужен моей обде?
Хавес произносил «моя обда» иначе, чем прочие. Так, словно не он Климин подданный, а сама Клима принадлежит ему. Это было странно, непривычно, но отчего-то не вызывало раздражения.
— Моей обде плохо, — он протянул руки, сперва несмело, а потом все более уверенно касаясь Климиной талии, придавливая широкими ладонями шуршащие юбки. — Я хочу утешить, это мой долг.
В голову ударил жар, словно после глотка медовухи.
— Только долг? — переспросила Клима.
— Не-а, — выдохнул Хавес, наклоняясь ближе.
А потом куда-то пропали ночь, корабли, масло, и даже Тенька. Было лишь дыхание, одно на двоих, крепкие объятия и жесткая столешница комода под лопатками.
— Моя, моя обда… с тех пор, как увидел, только моя!..
Называющие сердце ледышкой забывают, что кипящий, пылающий от жара лед — любимое развлечение колдунов. А обда — выше, чем колдуны.
И однажды лед становится таким горячим, что даст фору любому алому угольку в горниле костра.
Но всякому ли дано удержать в ладонях раскаленную ледышку?..
Хавес считал, что ему это по силам.
Ночь была вся облеплена снегом, раздавлена заморозками. В белом здании, занесенном белой трухой, кто-то сладко спал в казенной постели, кто-то готовился к досрочным экзаменам на политика, кто-то умирал, а кто-то любил впервые по-настоящему, но так отчаянно, словно в последний раз. Слабо теплились светильники в коридорах, из щелей тонко посвистывали сквозняки. А орденские корабли на Принамке покачивали заснеженными мачтами в такт ветрам и течениям.
…Рано утром Клима проснулась с ощущением странной легкости в мыслях. Ее плечо касалось плеча Хавеса, и от этого было очень тепло. Клима лежала на спине и смотрела в беленый потолок, который тоже был иным, не таким, как вчера.
Все словно преобразилось: ее комната, потолок и снежинки за окном. И она сама. Клима почувствовала, что улыбается. Ей хотелось захохотать в голос и накрыть ладонями весь мир. Или просто обнять Хавеса еще раз, потому что о нем хотелось думать больше, чем о государственных делах.
«Я словно пьяная, — продумала Клима. — Пьяная даже наутро!»
Она коснулась своего лица — длинного носа и морщинок на лбу, растрепанных волос и пушистых длинных ресниц. Климе казалось, что так чувствуют себя сильфы в небе.
«А может, это называется — влюблена?..»
И ей снова стало смешно. Ничего подобного она не испытывала на зимнее солнцестояние. Тогда были азарт, желание поддразнить, тогда разум подсказывал ей верные действия. А сейчас… пожалуй, сердце.
Да, с Хавесом все иначе, чем с Тенькой…
Тенька!
Клима резко села, откидывая одеяло. Ей было настолько хорошо в эту ночь, что она совсем забыла про Теньку. Но сейчас положение не казалось таким безвыходным. Просто нужно действовать, а не предаваться горю.
Клима растолкала Хавеса.
— Собирайся. Мы летим в Гарлей.
— Зачем? — хохотнул тот. — Здесь нам тоже мягко.
— Мне надо на капище. Ты будешь меня сопровождать.
— Ла-адно, — лениво зевнул Хавес и ухватил ее за руку, притягивая к себе. — Но полчасика капище подождет, моя обда!
И Клима с изумлением поняла, что не в силах ему отказать…
Они отправились в дорогу ближе к полудню, известив о своем отсутствии штаб, когда ночная метель совсем улеглась, и тусклое зимнее солнце подсвечивало убранные инеем витражи.
На главной лестнице Хавес внезапно сгреб девушку в охапку, целуя.
— Ну и что это было? — фыркнула Клима немного погодя.
— Просто так, — плутливо ухмыльнулся Хавес. — Люблю мою обду.
Он потянул ее вниз, и Клима так и не заметила Зарина, который застыл в одном из коридоров, с непередаваемой болью глядя на показное торжество соперника.
* * *
Время перевалило за полдень. За стенами Института царил мороз, хрустящий, как накрахмаленная пелерина благородной госпожи. В коридорах было холодновато, и обитатели, кутаясь в пледы, плащи и полушубки, старались поскорее нырнуть в уютное тепло помещений, отапливаемых печками и жаровнями.
Зарин не чувствовал ни холода, ни тепла. Он шел вперед, не видя дороги, и перед его глазами все стояла та картина на главной лестнице, а в мыслях творилось крокозябра знает что.
Вот Клима в теплой лётной куртке, отороченной мехом. Знакомое до черточки лицо, самые прекрасные на свете глаза — завораживающие омуты,
