Иван Безродный - Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

И эти два часа (не считая обратной дороги из слободы в Кухум Виц) я удачно проспал. Никто меня не тревожил, даже мадам Квиах не шастала туда-сюда со своими уникальными фотоснимками на стекле. Проснулся другим человеком. Который знать не знал ничего ни о каких Перьях (и вообще во всю эту чушь не верил), и которого ждала ночь развлечений в компании прекрасной дамы. Как сказал об этом Чатегуатеквокотетл…

В «Нопале» я поднялся на сорок третий этаж, окунулся в сильно кондиционированный воздух с запахом луны (в холле красовался неизменный кактус в цвету, бедная чужестранка…) Дверей запирать она не была приучена (что меня совсем не удивило, запорных культур теперь раз-два и обчелся, но здесь — запирают). Так вот, я и вошел, и в спальне уселся тихонько в кресло. Должен признаться, ничего особого не увидел — чудесного медного оттенка рыжина, плечо, правая нога… прочее было укутано в гостиничную льняную простыню с кружавчиками. Наверное, она и не спала вовсе, потому что очень скоро сбилось дыхание, она зашевелилась и повернула голову. Посмотрела на меня, что-то пробормотала и очнулась окончательно. Не похоже было, чтобы она была мне рада.

— Ты что здесь делаешь?

— Это я, Тарпанов Артем, «Кетцаль», — на всякий случай, вдруг не запомнила в лицо, бывают такие — забывчивые.

— Вижу, вижу, — она поморщилась, — но с какой стати?

— У ложа прекрасной дамы, отгоняя демонов ночи… Ведь ночь-то уже наступила.

— Ну, и что? A-а… да-да. И давно ты тут?

— Две минуты. Невинные две минуты.

— Однако, местные обычаи… Что, в следующий раз найду тебя рядом с собой?

— Sí Díos quíeré…[9]

Она уже поднялась с постели, что меня восхитило — без жеманства, не волоча за собой простынные бастионы, и я увидел прекрасного тела и дорогущего белья ровно столько, сколько можно было увидеть за пятнадцать секунд ее следования в ванную. Оттуда она отозвалась:

— Что? Ты говоришь по-испански?

— Нет! Это так, просто… навеяло, — и в самом деле, хотя она совсем не связывалась у меня с Иберией, однако же — «Эль Хирасоль»… и то, что послышалось невнятно, когда она просыпалась, — как будто кастильская речь. — А ты?

Ответа не было. Зашумела вода. Потом она показалась, обернутая в индейскую циновку.

— Так все же — что ты тут делаешь?

— Как не едят цветы — тобой любуюсь… Кто-то должен быть твоим проводником, помощником и другом.

Она, не показываясь из-за створки шкафа, вдруг перестала шуршать одеждой (почему-то мне представилось — стоит с юбкой на голове…) и спросила приглушенным этой самой одеждой голосом:

— Скажи-ка… ты, случайно, не гей?

Я фыркнул.

— Нет. Не-ет. Но и не насильник, ты понимаешь… Во всяком случае, не в первый вечер…

— Скромен, что и говорить, — она еще пошуршала и захлопнула шкаф. Светлый костюмчик «сафари» смотрелся на ней, как королевская роба. — Так куда мы?

— В гости. Представляться, завязывать знакомства.

— Это неизбежно?

— Абсолютно. Тебя жаждет видеть мой шеф, Кочетуатльтекутли, господин мэр Тамагочтекль, Чатегуа Третий, потомок Чатегуатеквокотетла по линии бабушки, и прочие достойные граждане столицы. Эй, что ты делаешь? Это обувь — на веревочках? Сейчас опять такое стали носить? — Да.

— Ничего не выйдет. Это же Теночтитлан. Ты думаешь, выжила на какой-то там вашей фиесте… здесь все по-другому. Ты сломаешь ноги!

— Другого-то нет… Значит, я пойду босиком. Предстану в таком виде перед мэром Тамагочкаклом.

— Тамагочтеклом. Не выдумывай. Тебе оттопчут пальцы. У тебя должно быть еще что-нибудь про запас!

— Ничего нет, — злорадно отвечала она. — Или так, или никак. Ну? Ты идешь или нет?

Она была, что называется, в ударе. Под ударом, — ибо город бил под дых — сносил напрочь, перехватывал дыхание. Горячий в ночи и темный, с залитыми искусственным светом ступенчатыми башнями — граница резкая, свет не рассеивается в сухом прокаленном воздухе. Она откидывалась назад, ахала и смеялась. Я повез ее кружным путем, потому что прямо к центру города в такую пору было не пробиться, и все равно нам пришлось бросить машину. Малолитражки, джипы, квадробайки заполняли окружное шоссе Усумасинта в шесть полос. Над его рубиновым сиянием плавился огнями мост.

— Что там?

— Ущелье. Пропасть! А вон — видишь, мутный такой свет, столбом — там Колодец.

— Для жертвоприношений?

— Почти. Там общественная сцена. Любой может выйти, нести чушь, лаять собакой или орать ламой. Или играть Лорку.

— Это забавно. Я… ничего об этом не знаю. Мы — туда?

— Не сейчас. Мэр ждет.

Я приманил фонариком вертолет. «В Ах-Пиц», — сказал пилоту, и Катерина опять невесть почему рассмеялась, и вдруг заявила, что ей не хватает шарфа, — почему это у меня нет? Я отвечал, что это не мой стиль, а она, заметив, что в Теночтитлане вообще нет стиля, процитировала вдруг что-то очень знакомое: про воздушные лодки, огни в каналах, шарфы и смеющиеся женские лица, но я так и не смог вспомнить и не догадался, к чему бы это.

Все вышло удачно: носатый Кочет клокотал от восхищения; мэр, собиравшийся преподнести Лазурное перо поэтессе Вирго Селис, передумал — полуметровое отличие досталось Катерине, разумеется. Она вела себя очень непринужденно, никакой скидки на босые ноги и подарок мэра, и я всего раза два заметил в ее лице профессиональное отсутствие — значит, брала на заметку для себя впечатление или кого-то из гостей… Сам я — сказать честно — скучал. Примелькавшиеся профили и фасы, синий свет, зеленый рыбий свет, горячий воздух, холодный кондиционированный воздух, еда и питье, шум — как у водопада. От нечего делать стал думать о книге Гнездовича. Собственно, это была старопечатная ойлянская «опись», запретная самодельщина, духовный самогон. «Еры» и «фиты» торчали из сбойных строк и подмигивали — весьма многозначительно. Я знал, что она может оказаться скучной. Или глупой, или пошлой… Но в самом ее существовании, ей-ей, представлялось мне больше смысла, чем, скажем, в любом из Декановых артефактов, подшипников земной оси… И я уже хотел читать ее, снять обхватки, узнать, в чем там соль… гораздо более, нежели топтаться в «Ах-Пице». Правда, вот Катерина…

Катерину окружали городские мужи-управленцы: темпераментные, кофейно-сливочные, оливково-масляные, с глазами как вишни. В одной руке у ней был плоский индейский глиняный сосудик с вином, в другой — голубое перо, дар арары. И она задумчиво поднесла к губам перо и даже не опомнилась. Я посмотрел туда, куда она уставилась, — ничего особенного. Проход. Пустое место. Туда уже стягивались пары, примеряясь к новой танцевальной музычке. Я приблизился и решительно отобрал у нее смятое перо: