Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович
— Да уж я в тебе не сомневаюсь! За что я тебя люблю, Тарик (в хорошем смысле), — так это за то, что ты, несмотря на юные годы, в полной мере житейской здравостью наделен, умеешь с людьми в согласии жить... Как в Школариуме дела?
— Золотая сова со шнурочком на квартальных испытаниях, — не без гордости поведал Тарик. — И обозначился даже «открытый лист», очень даже возможно, получу...
— Так это ж прекрасно! — с искренней радостью воскликнул Тариуш. — И прежними мечтами обуян?
— Да как вам сказать... — осторожно ответил Тарик. — Думаю вот...
— Толку тебе в этих морях-парусах? Или голых книжек начитался? Плюнь! Ты ж парнишка очень даже здравомыслящий, год с тобой знакомы, и нарадоваться на тебя не могу. Ну что за жизнь морского Матроса, ежели раскинуть с житейской пользой? Жалованье раз и навсегда определено, а там, где можно заработать награждение и долю в добыче, куча опасностей — пираты, дикари, летучие хвори на иных островах, да и без них тьма невзгод: шторма, кораблекрушения, еще разные беды... Если и в самом деле получишь «открытый лист», поступай к нам в подканцеляристы. Берут с большим разбором, да уж я за тебя шепну словечко, где надо. У меня Дубаш как раз через два месяца на старческую денежку пойдет, да от него и допрежь толку было как с ежика гуфти — туповат, необоротист, зевает там и сям, где человек поумнее враз усмотрит выгоду и мимо не пропустит. Зато мы с тобой неплохо развернулись бы, особенно если Панокуша третьим взять. А, Тарик? Мне как раз такого доверенного помощника не хватает — молодого, проворного, хваткого,
умеющего с людьми жить... Точно тебе говорю: если покажешь себя, то через пару-тройку годочков и каменный домик будет на Трех Улицах, и невесту подыщем с хорошим приданым, и еще много чего... А?
— Надо будет подумать, — уклончиво сказал Тарик.
— Вот и думай, времени еще полно, не горит...
Вот уж меньше всего на свете Тарик хотел бы оказаться доверенным подручным у Канцеляриста Тариуша — не для того он рвался избавиться от одного сухопутного якоря, чтобы встать на другой, пусть и гораздо более денежный. Да и опасное это дело — ходить у Тариуша в подканцеляристах, то есть с головой запачкаться в его делишки. Никто, понятно, ничего не знает точно, но среди посвященного в портовые тайны народа давно шепчутся с оглядкой, что скромный Канцелярист кое по каким негласкам стоит повыше иных портовых Чиновных. Что он один из тех, кто рулит портовой тяжелой потаенкой. А тяжелая потаенка — ремесло опаснейшее. Денежка, все соглашаются, шальная, но если влипнешь — сгинешь на рудниках. А то и свои же сообщники, если что-то пойдет не так, сунут нож в спину или иным способом озаботятся твоей безвременной кончиной. Нет уж, избавьте от такой чести...
— Был бы мне надежной опорой на старости лет, — нудил свое Тариуш. — А то ведь дряхлость маячит...
Прибеднялся, прохвост. Всего-то на десять годочков постарше Тарикова папани, ни одного седого волоска на голове — и, достоверно известно, по веселым девкам Трех УХиц бегает, как заяц по полям.
— Надо будет подумать, — повторил Тарик.
— Думай, пока время есть. Ладно, ступай к пироскафу. Я так полагаю, тебе-то не нужен провожатый на пятый причал, сам найдешь?
И первым захихикал над тем, что полагал остроумной шуткой, хотя остроумец из него был никакой. Радуясь, что развязался с докучливым разговором, Тарик вышел из канцелярии. Прохлаждавшиеся без работы Подручные покосились на него неприязненно, но это были сплошные пустяки, и Тарик преспокойно прошел мимо, направился к калитке. Дядюшка Кабадош оживился:
— Что-то сумарь у тебя большеват для свертка с обедом...
И лихо подмигнул. Это было его всегдашнее присловье, и Тарик, подмигнув точно так же, ответил, как всегда:
— Так ведь большой сумарь получше маленького будет...
Открыл калитку и вошел, отметив, что несмазанные петли, как всегда, скрипят душераздирательно. А ведь дядюшке Кабадошу что ни месяц выдают три медных шустака на корчажку фонарного масла — но калитка, сколько Тарик ее помнит, так и скрипит. Ну, Чиновные через нее не ходят, у них своя, пороскошнее, вся резная, возле главных ворот. Уж там-то петли всегда смазаны так, что масло из щелей сочится, — а тем, кто через эту ходит, плевать, скрипит калитка или нет... А три шустака на дороге не валяются...
Тарик уверенно шагал знакомым путем, не глядя вокруг внимательно, потому что там для здешнего человека не было ничегошеньки любопытного — рабочий день порта, как тысячи тех, что были прежде, и тысячи тех, что еще грядут. Обычная деловитая суета у каменных лабазов с крышами из железных листов: снуют грузали второго сорта — лабазники, таскают в телеги и габары все, что только можно себе представить: разномастные бочки и ящики, зашитые холстиной большие корзины, мешки побольше и поменьше, ящики с вином (вызывавшие у лабазников особенную тоску — ну, тут уж им ничего не отломится). У каждой повозки бдительно торчат Приказчики, ведущие строгий счет погруженному. Беднягам лабазникам приходится трудиться исключительно за жалованье, но кто ж им виноват?
Лабазы тянулись долго, но наконец закончились, и открылась широкая набережная, где у причалов стояли корабли, парусники и пироскафы. Одни разгружались, другие, соответственно, нагружались. Тарик свернул направо, туда, где начинался четвертый причал.
Ага, вот оно что. Понятно, почему Тариуш затруднил бродяг...
«Пастушка» оказалась пироскафом, речным, судя по невеликой высоте надводной части и поручням — не сплошному фальшборту, а этаким перильцам с большими промежутками меж балясинами: на реках не бывает штормов и высоких волн, разве что порой случаются бури и волнение, но очень редко. И не просто пироскаф, а скотовоз — так что владелец с названием определенно пошутил.
Пироскаф как пироскаф: без бушприта, две высоченные тонкие трубы с фигурными прорезными колпаками, соединенные железной перемычкой, не дымят, высокие гребные колеса замерли, и можно рассмотреть широкие плицы — но кому интересен пироскаф? В задней части открыт грузовой люк, часть перилец откинута, и бродяги, подгоняемые ленивыми матерками вахтенного, вытаскивают из трюма сбившихся в кучу овец, как всегда малость ошалевших от непривычного водного путешествия в темноте трюма, гонят их по широким сходням на набережную, где уже ждут повозки. Другие оборванцы сноровисто — сразу видно! — валят их, спутывают ноги и грузят в повозки — гнать овец, не говоря уж о скотине покрупнее, запрещено регламентами везде, кроме Зеленой Околицы, да и там не вдоль, а поперек. Исключение делается только для лошадей хороших пород, предназначенных богатеям-дворянам, а то и самому королю, — вот с ними обходятся весьма политесно. Блеянье, сумятица, овцы порой кидаются бежать, как будто есть куда, их перехватывают, подгоняют пинками...
— Живо! — покрикивал вахтенный. — Чтобы на палубе не нагадили, вам же прибирать потом! Эй, в трюме, что замешкались? Овечек жулькаете, корявые?
Скука... Тарик прошел не останавливаясь, миновал два пустых стояночных места, дошагал до пятого причала — и невольно остановился, таращась завороженно.
Вот это был правильный корабль: трехмачтовый морской парусник с десятком закрытых пушечных портов по борту. Не просто торговое судно, а имеющее привилегию на пушки: и от пиратов, если пират один-одинешенек, запросто отобьется, и на дикарских островах, ежели что, себя покажет. Вот мимо этого корабля Тарик двигался медленнее черепахи, таращась на него с жадным восхищением. На носу большущие бронзовые буквицы ЯГА; флаг за кормой хоть и повис в безветрии, но сразу определяется, что он арелатский. Раньше он сюда не приходил, иначе Тарик непременно запомнил бы такого красавца...
С борта свисала на двух тросах широкая доска, и на ней, свесив ноги, помещался Юнгарь, старательно макавший тряпку в ведро (конечно, с чистящим эликсиром) и наводивший блеск уже на вторую буквицу неизвестно что значившего названия. Они и так нисколько не потускнели, но таков уж был корабельный выпендреж. Юнгарь явно заметил глазевшего на него Тарика, но притворялся, будто не видит — понятно, держал фасон, как и Тарик бы на его месте. Вот кому оставалось люто завидовать — и люто надеяться, что через пару месяцев наденет такой же тельник...
