Наталья Резанова - Дети луны

Постояв еще немного, Раймунд вернулся в дом. И там, в тепле и полумраке, впервые ощутил, чего стоило ему напряжение этих суток. Проковылял поближе к огню по пустому, как ему казалось, залу.

— Тише! — сказали быстрым шепотом.

Вельф сидел на полу перед очагом. Рядом, положив голову ему на колени, прикорнула Адриана, закутанная в плащ.

— Тише, — повторил Вельф. — Она спит.

Раймунд, стараясь ступать легче, обошел их с другой стороны. Адриана вздрогнула во сне. Нижняя губа ее была прикушена.

— Перенести бы куда поудобнее, — шепнул Раймунд.

— Не хочется будить. Она устала. — Вельф осторожно коснулся ее волос.

— Ты что же, так и собираешься всю ночь тут сидеть?

— Ничего. Я посижу. — Он снова погладил лежавшую у него на коленях голову.

Раймунд добрел до стола, сел, подперев лоб руками, и тут сон одолел его. Изредка, тревожимый беспокойными видениями, он встряхивался, оторвавшись от стола, видел фигуру Вельфа перед очагом и вновь начинал дремать.

Но, отгоняя тупое забытье, в его сознании зазвучали резкие голоса, и среди них — епископский, требовавший смерти для еретички. «Суд… Казнь! Сегодня… Надо идти в темницу…» Он вскочил, огляделся и вспомнил все. Ни Вельфа, ни Адрианы в комнате не было. Но доносившийся с улицы голос епископа был явью. Значит… если не приснилось… все сначала! И он бросился вперед, как бросаются в воду.

Он не почувствовал привычного ожога мороза. На улице явно потеплело. Этим замечанием про себя он и ограничился, потому что голос епископа вновь ворвался ему в уши:

— Это бунт! Это мятеж против короля и церкви!

— Против короля? Да я воевал за короля, когда ты еще и носа из своей кельи не высовывал!

Вельф загораживал Гельфриду проход к крыльцу, и оба, похоже, готовы были вцепиться друг другу в горло. Раймунд спрыгнул со своей ступеньки и встал между ними.

— Благородные сеньоры! Будет лучше для всех нас если мы обойдемся без взаимных оскорблений.

Лонгин хлопнул его по плечу:

— Ты здесь! А мы вчера и не разобрали, что с тобой приключилось. То ли ты погнался за ними, то ли тебя взяли в плен.

— Кто еще с вами? — спросил Раймунд.

— Охрана, как положено. Только они все за воротами. Он был не так зол, как епископ, а, скорее, озабочен.

— А Унрик?

— Остался с принцем.

— А жаль, что и он не приехал! — Вельф ухмыльнулся так, что всем стало не по себе. — Представляешь — все советники принца в моих руках? Ты, Лонгин, сам признался, что вы хотели сделать меня заложником — небось и не догадывался, что попадете в заложники ко мне?

Раймунд прикидывал, что ему сказать? Правильно, что Вельф припугнул их, но он и вправду в случае чего может натворить таких дел…

— Я думаю, что нам удастся прийти к полюбовному соглашению. Только для этого нужно войти в дом и сесть за стол.

— Золотые слова! — воскликнул Лонгин. — А то у меня от крика вся глотка пересохла.

Посторонившись, чтобы пропустить Лонгина и Гельфрида вперед, Раймунд шепотом спросил Вельфа:

— Где она?

— Наверху… у хозяев. — И добавил: — Хорошо, что ты вмешался… для них.

За столом Раймунд приободрился. Сутки строгого поста — плохой помощник красноречию, даже для самого опытного легиста. Теперь, выпив и закусив, он был уверен, что найдет нужные доводы, как только сориентируется. С Лонгином все понятно. Он, как показали события, превыше всего ценит свое собственное благополучие, но ему смерть как не хочется воевать с Аскелом, а судьба Адрианы ему безразлична. А вот епископ…

Все это время епископ и Вельф, сидевшие на противоположных концах стола, продолжали препираться.

— Эта еретичка соблазнила тебя, — говорил епископ, — и, без сомнения, ей не трудно было это сделать… Дьявольское зерно упало на подготовленную почву. Свое безбожие ты доказал. Господь — небесный монарх. Еретик есть мятежник, а мятежник есть еретик. Тот же, кто отвергает Бога, тем самым неизбежно предается дьяволу…

«Болван, — думал Раймунд. — С кем он затеял богословский спор, с кем?»

— Песенка не нова, — отвечал Вельф. — Ты, преподобный, еще осенью пытался уличить меня в безверии. Вера! — Он привстал, и при дневном свете Раймунд разглядел то, чего не заметил вчера, — на шее у него не было его золотой цепи, а с руки исчез перстень, принадлежавший Генриху Визе. Нетрудно было догадаться, куда они подевались. — Что ты знаешь о вере? Да, я человек грешный, и люди мои не святые, да и трудно им быть святыми, они годы на войне, а иные — и всю жизнь. Но, преподобный, они и дня бы не выдержали, если бы не вера. Мы, может, только и живем, что верой. Что делать, если больше нечем? Вера, она не кострами крепка. Это то, что держит человека и не дает ему сдохнуть. Ты, епископ, можешь верить или не верить, это твое дело. Но если я, солдат, не буду верить, что победа будет моя — это будет смерть мне и смерть для тех, кто мне поверил. Я верю! Бог это знает. А поймешь ли ты, мне все равно.

Епископ остался невозмутим с виду, но Раймунд догадывался, что слова Вельфа его смутили, потому как он, уклонившись от спора, прямо поворотил к главной цели.

— Согласен. Но ты сам себе противоречишь. Что общего может быть у верного сына церкви, каким ты являешься, с осужденной еретичкой?

— Она моя невеста, — спокойно заявил Вельф. И, поскольку до слушателей сразу не дошло, добавил: — Я женюсь на ней.

Епископ и Лонгин уставились на Вельфа, потом друг на друга.

«Славно он их поддел, — обрадовался Раймунд. — С госпожой Аскел будут считаться совсем иначе, чем с безвестной горожанкой».

— Ты спятил, — тихо спросил Лонгин, — или издеваешься?

— Нет.

— Ну, я все понимаю — воевали вы вместе, ты многим ей обязан, долг у тебя… Но жениться? Пусть меня повесят, если я…

— Подожди, сын мой, — прервал его епископ. Устало полуприкрыв глаза, он обратился к Вельфу. — Привыкши к отчаянным поступкам, ты не понимаешь, на что решаешься… если это не просто слова, брошенные в запальчивости спора…

— Это не слова.

— …тогда я обязан, как христианский пастырь, предупредить тебя… и воспрепятствовать, насколько хватит моей власти. Я не говорю о неравенстве происхождения. — Епископ не удержался от мелкого оскорбления, намекнув на темное происхождение самого Вельфа, но на это никто не обратил внимания. — Любая женщина — сосуд зла. Однако, пожалуй, и у десятерых вместе не найдется столько грехов, как у этой. Она убийца. Она лгунья. Она горда и тщеславна. Она нераскаянная еретичка. Точно мерзкие язвы, покрывают грехи эту душу.

— Все ее грехи беру на себя! — он сказал это сухо и коротко, а епископ продолжал:

— И все знают, что она осуждена и проклята!

— Тогда я разделю ее проклятие!

«Убил ты меня. Зарезал. Под самый корень подкосил», — думал Раймунд, раскачиваясь на скамье. Слова Вельфа так поразили его, что на несколько секунд он перестал вслушиваться в происходящее. Нет, не ждал он от него этого. Такого не ждал. Первый раз за прошедшие дни… Он очнулся. Противники перешли на крик.