Наталья Резанова - Дети луны

— Открывай! — хрипел он. — Открывай дверь, тебе говорят! — лезвие чиркнуло по коже под подбородком.

Охранник сделал движение в сторону двери, но тут послышался заглушенный стенами крик:

— Нет! Нет! Не открывай! Не надо! Нет!

Ужас загнанного в угол существа бился в этом вопле.

«Все, — Раймунд стиснул зубы. — Пока он не взломал дверь, и пока эти болваны не пристрелили его…»

Он раздвинул солдат, не обращая внимания на их предостерегающие крики, подошел к Вельфу и, воспользовавшись замешательством, в которое поверг того голос Адрианы, схватив его за запястье, отвел меч от горла охранника. Вельф рванулся. Те, у лестницы, сделали шаг вперед. Но Раймунд, положив руку Вельфу на плечо, повернул его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Не входи. Не губи ее. Ты слышишь меня?

Вельф с отчаянием выкрикнул:

— Они не дали мне увидеть ее!

— Она сама не хочет тебя видеть. Разве ты не слышал? Она сама не хочет. А сейчас тебе лучше уйти отсюда.

Не отпуская плеча Вельфа, точно он мог упасть, Раймунд повел его в глубь коридора, и он неожиданно покорно пошел за легистом.

— Лонгин сказал мне… но я не поверил ему.

— Он не солгал тебе. Это правда. Она сказала, если вам разрешат встретиться, она наложит на себя руки.

— Почему?

Раймунду не нравилось, что он вынужден говорить как врач, но что же делать?

— Сейчас ты спросишь, не повредилась ли она в уме. Нет. Она рассуждает весьма здраво.

— Они угрожали ей? Пытали?

— Нет.

— Тогда почему же? — он отшатнулся от Раймунда, прислонился лбом к каменной стене, сжав кулаки.

«Не хватало еще, чтоб он стал прошибать стену лбом», — в эту минуту Раймунд ненавидел себя и все на свете за те пояснения, которые ему приходилось давать.

— Она говорит, что стыдится показаться тебе из-за того, что лгала. Что ты никогда не простишь ее. Это ее собственные слова.

— Какое… какое я имею право прощать ее или нет! — Он сказал это, не оборачиваясь, но Раймунду не нужно было видеть его лица.

«А дело-то обстоит хуже, чем я предполагал».

— Ей уже нельзя помочь. Ее уже нет. Она согласилась умереть, ты понимаешь, что это значит?

Вельф обернулся. На лбу у него отпечатался выступ от камня, и Раймунду показалось, что это выжженное, как у преступника, клеймо. Он был гораздо выше и сильнее Раймунда, и сейчас легист сам не понимал, каким образом он сумел его остановить. На шее его блестела витая золотая цепь — подарок короля за победу над орденом.

— Не понимаю. Не могу… и не хочу понять!

Он оттолкнул Раймунда и шагнул в темноту. Вскоре шаги его стихли за поворотом.

«Гораздо хуже. Не только она любит его, но и он ее. До самого простого никогда не додумаешься. Поэтому он так рвался туда — ведь он даже ни разу не видел ее. Не Странника. Но он увидит только ее смерть. Я все печалился, каково ей, но ему сейчас, пожалуй, еще хуже. «Привычная ноша не тяготит», — сказал мне однажды Странник, и я согласился, хоть и не совсем понял. А ноша, которая только что рухнула тебе на плечи? И никогда я не скажу ему всей правды. Это было бы слишком мучительно даже для такого человека. А если он не узнает, то со временем забудет».

Он тихо пошел назад.

«Как несчастен каждый, кому выпало полюбить эту девушку. А я вот не люблю ее, но тоже несчастен. Как тяжела ноша каждого из нас, грешных, живущих на этой забытой богом земле».

Шаги отдавались в такт его мыслям.

«Бедный Вельф. Бедная Адриана. Не дай бог другим людям почувствовать то же, что и они. И не дай бог им понять то, что понял я». И встал перед ним, как живой, Странник, рыжий, веселый, с кинжалом у пояса, и сказал: «Что это ты расстрадался? Из-за меня? А сколько таких молодых и сильных погибло на этой войне? И сколько еще погибнет? А Странник жил как считал нужным, говорил как думал, был врагом своих врагов и другом своих друзей. Многие ли могут этим похвастать? Так стоит ли?»

— Зачем столько шуму из-за одной казни? — пробормотал он.

Ночью он пил и плакал, как пьют только в одиночестве и плачут только в темноте.

Предполагалось, что казнь состоится утром, но, как это всегда бывает, исполнение по различным причинам затянулось до полудня. Внешний двор постепенно заполнялся народом. Подъемный мост зимой в Гондриле не опускали, а через замерзший ров перекидывали временный деревянный, который в случае опасности легко было уничтожить. И вот по этому легкому дощатому пастилу с утра затопали ноги — в сапогах, в башмаках, в опорках. Иные подъезжали верхом и на санях.

Посреди двора высился вкопанный в снег столб и аккуратная поленница, обложенная вязанками хвороста, рядом стояла бочка с жаровней на дне, в которой тлели уголья, а сверху лежала палка, один конец у нее был обмотан сухой паклей. Напор толпы сдерживала вооруженная стража. Лонгин не зря опасался за своих людей. Им приходилось хуже, чем зрителям, которые сбились в кучу. Холод был убийственный. Везде слышался кашель и шмыганье носов, и облако дыхания висело над головами. Для господ на застланном коврами снегу были поставлены кресла, где они и уселись, кутаясь в меха. Раймунд не пошел туда. Он встал в первом ряду зрителей, среди стражи. Он погрузился в оцепенение и не сразу уловил момент, когда в толпе началось движение, потом, вытянув шею, повернулся, куда и все, и под аркой внутренних ворот в окружении охраны увидел Адриану. И он не узнал ее.

Это была не та женщина, которую он оставил, — сломленная страхом, ищущая спасения в гибели. Лицо ее было бледным, как у людей, умерших от холода, и таким же неподвижным. Но его выражение… Он вспомнил их недавний разговор, когда, устав от ее постоянных выпадов против суда, он спросил, ненавидит ли она людей. «Да нет, люди мне особого зла не причинили. Но зачем они все время делают зло друг другу, будь они прокляты?» Она ли это сказала? Он видел воплощение ненависти и презрения. В белой покаянной рубахе, босая, со скрученными за спиной руками, он шла прямо, все видя и ни на кого не глядя. Ледяная статуя. Ничего человеческого в ней уже не осталось. Босые ноги ступали по снегу легко и не спеша, как по полу. Раймунд подумал, что надо бы разыскать Вельфа, но не в силах был хотя бы на мгновение оторваться от этого ужасного лица. Он снова вспомнил ее слова: «Наш век так изобретателен по части различных мучений, что по сравнению с иными костер будет сущим удовольствием». Тогда он думал, что она говорит только о пытках.

Адриана приблизилась к костру. За ее белой фигурой двигалась другая, черная, — исповедник.

«Я не спас тебя. Но в твоем конце есть нечто величественное. Ты сумела, приняв смерть, победить ее. Ты там, куда не достигают простые смертные».

Она уже стояла на костре, и ржавая цепь кольцом охватила ее тело. Взгляд у нее был такой, что палач даже не стал, в соответствии с обычаем, просить у нее прощения — знал, каков будет ответ, а те из зрителей, кто ранее сомневался в ее связи с дьяволом, теперь убедились в этом. Не рассеяло это убеждение и крестное знамение, которым осенил ее исповедник. Затем он приложил к ее губам распятие, и оба они, монах и палач, спустились вниз.