И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"
Она и вправду пришла. И вошла так тихо, что притвориться спящей я не успела. Мать Радима посмотрела на меня без улыбки и протянула мне кружку с отваром.
— Выпей, дочка, — ласково сказала она, и ее голос совсем не вязался со взглядом.
От чашки шел знакомый запах, от которого у меня тотчас закружилась голова.
Я понимала, что могу отказаться. Вряд ли Добронега справилась бы со мной силой. Но мне некуда было идти, не к кому обратиться, а еще я вспомнила, что Альгидрас, который готовил смесь для этого отвара, снова мне соврал.
Может, раз он, глядя в глаза, соврал в этом, то врет и в другом? Может, они все здесь врут? Я посмотрела на неестественную, точно приклеенную, улыбку Добронеги и протянула руку за кружкой.
И, почувствовав первые признаки слабости, я вдруг подумала, что так и не спросила, чью же судьбу меняет он, если допустить, что его слова — правда…
***
«Темно и страшно бывает не только ночью. Это Всемила знала еще с детства. Знала, что темнота и Тот, кто всегда зовет, могут подкрасться в любой момент. И защитить от них мог только один человек: самый сильный, самый верный. Только рядом с Радимом Тот, кто всегда зовет, отступал. Чуял силу, боялся. Стоило лишь сжать покрепче руку брата, и было не так страшно падать в черноту, потому что даже во тьме Всемила знала, что Радим тоже там, с ней.
Голос был с ней всегда, сколько Всемила себя помнила. И страшный то был Голос. Нет, он не заговаривал с ней почем зря, не пересказывал древние сказания, как бывает с иными. Просто раз за разом налетала чернота, и в ней был Тот, кто всегда зовет. Страшный, злой. Он кричал раз за разом: «Ты будешь моей! Только моей!». И как бы ни вырывалась Всемила, как бы ни билась в путах, чуяла — не вырваться, заберет, вот сейчас заберет. И только Радимушка спасал.
В первый раз Всемила испугалась, что Радим забудет о ней, когда в Свирь приехала Злата. Злата и Радим были нареченными давно. Всемила как-то спрашивала брата, как давно, — так тот только отмахивался. «Всегда, — говорил, — это было». «Всегда» казалось Всемиле слишком долгим сроком. Уже бы и хватит. Пусть бы эта Злата вовсе не появлялась в Свири. Впрочем, сперва она и не появлялась. Радим все больше сам к князю ездил и каждый раз возвращался совсем другой — взрослый, и словно думал все о чем-то. И страшно Всемиле было — словами не описать. Мать тут была не помощница, потому что все повторяла, что за женой Радимушка о сестре не позабудет. А ну как позабудет? Ну как та свои порядки заведет? И хоть знала Всемила, что не такой Радим, чтобы забыть и забавы их детские, и секреты, а все одно… Вдруг?
Злата приехала в Свирь по осени. Высокая. Все говорили, красивая. Да только Всемила той красоты не видела. Нос сливой, волосы даже не вьются совсем, а глаза… ну что глаза? В них тоже красивого не было. И чего Радим так на нее смотрел да все за руку держал? Всемиле она не понравилась сразу. И хоть привыкла с детства всегда всем с Радимом делиться, тут промолчала. Страшно стало, а ну как он эту свою курносую выберет?! А та еще дружбу завязать пыталась. Подарки дарила, добренькой притворялась, лицом темнела, стоило только что-то злое ей сказать. Будто дело ей до Всемилы было. А Всемила все ждала, что Радим заметит, не может не заметить. Но здесь он ослеп будто. Как дурной сделался. Все о Златке своей говорил, да радовался, что той так она — Всемилка — нравится. Только чуяла Всемила — ненавидит ее золовка, всем сердцем ненавидит. Долго у Всемилы душа болела. До тех самых пор, пока Голос не вернулся. Опять нежданно, словно только и стоял за плечом, да все ждал, когда позвать лучше. И снова позвал.
А до дома Радима далеко, не добежать, не спрятаться, а в ушах «Ты будешь моей!» И совсем в черноте Всемила все же почувствовала руку Радима и родное, с детства знакомое «Всемилушка, девочка моя! Я рядом, я рядом!». И нет никакой Златы, и Голос, если и заберет, то не ее одну — их двоих. Радим одну не отпустит.
После этого Всемила успокоилась и стала свысока поглядывать на Златку. Та, правда, глаза опускала, говорила ласково, больше с глупостями не приставала, и снова на душе по-весеннему стало: ярко да светло. Пока однажды Всемила не услышала, как мать со Златой о детях говорят. Сперва не поняла Всемила, о каких детях речь, а потом словно кипятком окатило. Дети? Это же на коленях Радима кто-то другой, не она, не Всемила! А то, что свадебные союзы как раз ради этих самых детей и устраиваются… Кто сказал? Тот, у кого вот так не отбирали, не отнимали…
Всемила молилась Матери-Рожанице каждый день. И Мать-Рожаница услышала! Шли годы, а она так и оставалась самым главным человеком в жизни Радима. И не трогали Всемилу ни заплаканные глаза Златы, ни переживания матери. Она была счастлива, и даже Тот, кто всегда звал, замолчал до поры.
А потом пришла беда. Проклятые квары. Всемила плохо помнила те дни, когда свирское войско собиралось в поход. Радим ни слова ей не говорил. Улыбался, как раньше, подолгу сидел в ее покоях на большом сундуке да смотрел, как она вышивала, болтая о чем-то пустом. Она была простужена и почти две седмицы не выходила за ворота. А потом пришла Желана, заплаканная и измученная, и на вопрос Всемилы, что случилось, посмотрела удивленно и сказала чуть слышно:
— Они же могут не вернуться. Никогда!
И словно земля покачнулась. Тем же вечером она кричала на Радима до хрипоты за то, что молчал, за то, что уходил. А потом появился Голос, и снова Радим не отпустил, удержал.
Но все же срок настал. Четыре свирских лодьи отошли от берега одна за другой. Всемила не пошла на берег — Радим не позволил.
Два долгих года она помнила то, как он стоял на крыльце их с матерью дома. И тогда ей казалось, словно он даже ростом меньше стал. А она злилась на него и мечтала, чтобы он скорее ушел со двора. И пусть даже Голос вернется. Ей уже все равно! И Радим тоже знал, что Голос вернется и заберет ее. Оттого в его глазах было столько муки.
Первые дни казалось, что ничего не случилось. Точно воевода просто уехал к князю Любиму. И только присутствие Златы, которая в первый же день осталась ночевать в старых покоях Радима, да так больше и не ушла, напоминало о том, что Радима в Свири нет.
И ни Улеб, приходивший чуть не каждый день, ни молодые воины, которые разом приподняли головы и стали откровенно поглядывать в ее сторону в отсутствии брата, Всемилу не радовали и не успокаивали. Было ей в ту пору пятнадцать весен. Казалось бы, осталась без строгого присмотра — гуляй, радуйся. Молодость один раз дается. Тут уж война — не война. Время пролетит — не заметишь. Да не гулялось и ни о чем не думалось, кроме как о том, как они там, в злом море. Не было в те два года ни радости, ни тепла. Ничего не было. Казалось, что жизнь в Свири замерла для тех, кто ждал.
В те месяцы Голос звал ее чаще обычного. И было страшно, потому что мать не могла защитить, удержать.
Но два года минули, и море вернуло Радимку. Живым, почти невредимым. Много свирцев полегло в том походе. У Всемилы потом долго в ушах стоял крик, что раздался там… на берегу.
Вскоре Свирь зажила по-старому. Снова зажигались праздничные костры, снова улыбались подружки, снова молодые воины бросали жаркие взгляды. Только не до радости стало с тех пор Всемиле.
Нет, первые дни все было так хорошо, как и в сказаниях не бывает. Радим — живой, вот он… дома. А сколько радости было — разом подарить все рубахи, что вышила за эти месяцы? Даже не злилась, что оберег, подаренный Златкой взамен порвавшегося в походе, поверх тех рубах теперь красовался. И сама Злата уже так не злила, потому что видела Всемила — она все равно важнее. Она же молодшая, родная кровь. И счастье было таким огромным, что даже Голос отступил, не звал больше.
А потом Всемила заметила его… Нет, она в первый же день узнала, что Радим привез чужеземца. Но не до того ей было, хоть Желана и тащила на чужака посмотреть. Не хотела Всемила. Ну что на него смотреть? Две головы у него, что ли?
