И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"
— Нет, просто свирские псы нападают без лая. Лают только со злобы. А в бою нет.
— То есть, если бы я вышла за ворота вчера, я бы даже не услышала, что меня собираются съесть? — попробовала пошутить я.
— Никогда не выходи за ворота после темноты, — серьезно произнес Альгидрас.
— Но почему Радим спускает псов?
— Свирь — застава. Ее не раз пытались взять. Всемилу похитили из этих стен в разгар праздника.
— Ее не похищали, Альгидрас, она сама ушла. Я, наверное, выгляжу сумасшедшей… Я попытаюсь объяснить. Я отдыхала с подругами у моря. Меня унесло на матраце, и ночью в ливень меня подобрал корабль Радимира. Я понимаю, что это звучит бредом, и допускаю, что ты можешь мне не верить, — я вздохнула, пытаясь собраться с мыслями. — Я писала книгу. Знаешь, ничего особенного… Просто роман. Я даже не знаю, чем бы там все закончилось. Писала про Свирь. Я до этого ни разу не была в Свири. Господи, я из другого века! Ты, наверное, сейчас вообще ничего не понимаешь из моих слов, да?
Альгидрас слушал очень внимательно, покусывая нижнюю губу. В ответ на мою последнюю реплику он осторожно произнес:
— Все слова не понимаю — ты говоришь быстро. Но общее — понял.
— Повторить медленнее? — я попыталась выдавить улыбку и почувствовала, что губы дрожат. То ли от холода, то ли от напряжения.
— Нет, — забывшись, Альгидрас мотнул головой и тут же снова коснулся шеи, чуть поморщившись. — Мне не нужно об этом знать.
— Рана болит? — обеспокоенно спросила я.
Он в ответ скорчил мину, жутко напомнив мне Радима, который так же посмотрел на меня, когда я спросила о его ране.
— Знаешь, мне так странно, что кого-то может ранить. И что после этого не лежат в постели, а носятся, как я не знаю кто… — не удержалась я.
— Странный у тебя мир, ‒ медленно произнес он, глядя мне в глаза.
Почему-то в этот момент его смешные девятнадцать не казались мне такими уж смешными. Как там говорил один из воинов Радима: так смотрит, будто что-то про тебя знает? В этот миг мне тоже казалось, что Альгидрас знает обо мне гораздо больше, чем я о нем.
— А хваны правда волшебники?
— Волшебники? — непонимающе переспросил Альгидрас.
— Чудесники, — вспомнила я слова Любима.
— Я не знаю, кого они здесь называют чудесниками, но хваны… иные.
Слово «были» не прозвучало, но даже несказанное оно так явно чувствовалось, что мне стало не по себе. Я попыталась найти другую тему для разговора, сказать хоть что-то, чтобы его отвлечь, но вместо этого зачем-то спросила:
— А почему о вас говорят почти как о богах?
— Не о Богах, нет. Просто… не все понимают. А непонятное не любят.
— Ты говоришь не так, как они, — заметила я.
— Ты тоже.
— У меня есть причина.
— И у меня.
— Ты не отвечаешь на вопросы — только больше путаешь, — пробормотала я с досадой.
— Я не словен, поэтому говорю по-иному.
— Дело не в акценте. Ну, не в выговоре, — пояснила я, увидев, как он напрягся. — Ты говоришь сложнее.
— Знаю, — наморщил нос Альгидрас. — Я стараюсь так не делать.
— Не бросай меня здесь!
Я сказала это и удивилась сама себе. Я никогда не говорила этих слов мужчине. Мне всегда казалось унизительным просить о помощи, просить не бросать. Будто я сама не в силах справиться. В душе я всегда презирала героинь любовных романов, пытавшихся такими дешевыми трюками удержать мужчин. А вот сейчас я вдруг поняла, что есть ситуации, в которых нет места правилам приличия и заботе о том, что о тебе подумают, и что вырвалось то, что жгло меня изнутри все эти недели. А еще… выходит, я увидела в нем мужчину? Защитника?
Альгидрас открыл рот, чтобы что-то сказать, потом закрыл его, нервно взъерошил волосы, облизал нижнюю губу. Я видела его растерянность и смятение. Точно он искал предлог отказать и, видимо, не находил, потому что он тоже был здесь один и прекрасно понимал, каково мне.
— Знаешь, — начала я, не давая ему возможности собраться с мыслями, — мне очень страшно. Радим… он такой настоящий. Самый лучший. А я ведь каждый день его обманываю. Сперва я хотела все ему рассказать, а потом струсила… Сначала все ждала, что он поймет, что я не она. Ну, нельзя же так спутать. Он же знал ее всю жизнь. Почему он не видит?
— Пока он ее искал в море да на земле — для него тоже жизнь прошла.
— Но ее ведь нет, понимаешь? Это так страшно. Ведь получается, что я ее убила? Это же я написала… ‒ я почувствовала, что у меня зуб на зуб не попадает, и виной тому был точно не холод. — Я постоянно об этом думаю. Ведь напиши я по-другому…
Альгидрас крепко сжал мои плечи и притянул меня к себе. Совсем как днем. И я снова вцепилась в него мертвой хваткой. Наконец-то я произнесла вслух то, что не давало мне покоя столько времени: призналась в том, что это я виновата в случившемся со Всемилой.
— Послушай, это не твоя вина! — прозвучало у моего уха. — Я не знаю, как правильно это объяснить. Но ты не можешь говорить, что ты виновата. Ты же не знаешь, случилось то, что ты написала, или ты записала то, что случилось. Понимаешь?
— Думешь, я просто могла записать то, что уже случилось? — медленно проговорила я в его плечо.
— Я не знаю, но так может быть.
Почему-то подобная мысль даже не приходила мне в голову. Я возомнила себя творцом этого мира. А что если Альгидрас прав, и все гораздо проще?
— Я все равно должна рассказать Радиму. Я просто с ума схожу от того, что он заботится обо мне, а ее уже нет.
‒ Вот этого делать не смей! — Альгидрас отстранился от меня, сильно сжав мои плечи. — Он не поверит. А если поверит, это его убьет! Ты просто не понимаешь, что для него Всемила.
Альгидрас смотрел на меня напряженно, все еще сжимая мои плечи.
— Мне кажется, ты немного преувеличиваешь, — осторожно ответила я. — Не знаю, было ли так до плена, но Всемилу здесь не любят. Все шушукаются за моей спиной. Жена Улеба выставила меня из их дома. Наверное, не все было гладко. Я не понимаю, неужели Радим этого не видит?
— Скажи, а если близкого тебе человека не любят другие люди, шушукаются за его спиной, выставляют за ворота, он перестает быть твоим близким? — прищурившись, спросил Альгидрас, и мне внезапно стало стыдно.
Я была так зла на Всемилу за то, что мне приходится здесь терпеть, что совсем забыла об этой стороне вопроса.
— Нет, конечно. Я не говорю, что Радим не будет горевать о сестре. Я имела в виду… Мне просто показалось, что она была… — я подумала, что все же есть вероятность того, что между Альгидрасом и Всемилой была большая и светлая любовь, и осторожно произнесла: — сложным человеком. Не просто же тут так все… А про Радима… Это уже случилось, Альгидрас. Мое молчание ничего не изменит и ее не вернет. К тому же он воин. Он столько раз видел смерть. Для него это по-другому! Да он сам ничего не сделал, чтобы помешать девочке, взошедшей на погребальный костер! И ты, кстати, тоже. Ты стоял вместе со всеми и смотрел!
Альгидрас покусал губу, посмотрел в сторону, а потом негромко ответил:
— Смерть — это всегда смерть. Воин ты или нет.
Он посмотрел мне в глаза, и я поняла, что сейчас мы говорим уже не о Всемиле и не о Радиме. Я задумалась: видел ли он смерть своих близких или хванские боги были к нему милосердны, и он просто об этом от кого-то узнал? Ведь был же у него род. Значит, были родители, может быть, братья, сестры, любимая девушка… Только я уже знала, что это так и останется для меня загадкой. По какой-то причине я не видела его прошлое так, как видела прошлое семьи Радима, а спросить напрямую у меня просто не повернулся бы язык. Девятнадцать — это все-таки ужасно мало, особенно когда речь идет о потерях. Я только от всей души надеялась, что он все же не видел, как гаснет жизнь в дорогих ему людях.
— Либо ты привыкнешь к этому миру, либо лишишься разума, — нарушил тишину Альгидрас. — И я тебе ничем не помогу. Ты не должна менять этот мир. Ты даже очутиться здесь не должна была…
Его голос звучал очень тихо. Словно он не должен был произносить эти слова. Как будто что-то ему мешало. Я вдруг почувствовала озноб. Что-то похожее уже было, когда Радим пришел навестить меня в первый раз в дом Добронеги и я боялась быть узнанной. Словно ткань мироздания снова натянулась.
