Джон Уитборн - Рим, папы и призраки

— Ах, адмирал, — на ходу восторженно заговорил Лютер. — Не знаю, что и сказать…

— И хорошо, — ответил Солово, но, увы, безрезультатно.

— Я провел самую восхитительную ночь во всей своей ничтожной жизни. Учтите, это просто скандал, что священник в Риме может знать все, что известно патеру Дрозу.

— Прошу, — адмирал поднял руку в черной перчатке, — воздерживаться от подробностей.

— Знаете, у нас была и возможность подумать, посреди всех… дел. Обиженный Лютер надулся. — Как странно и забавно, время словно бы растянулось, часы никак не кончались.

— Когда ты начал говорить, все и окончилось! — пожаловался Нума Дроз, возведя очи к небу.

— Патер Дроз во многом подобен солдату, — продолжал монах. — Он фаталист, как и все они, что не подобает священнику.

— Я же только сказал, — возразил Дроз, — что, если твоя голова залетела на пику и удостоилась таблички с твоим именем, больше ничего уже не сделаешь.

— Но это так согласуется с моим новым прозрением, — говорил Лютер, не обращая внимания на него. — Мы живем только верой. Ты спасен, если вера тебя оправдала… если же нет — не взыщи, ситуацию ничем не поправить. Понятно?

И когда Лютер добавил, обращаясь к себе самому: «Следует все обдумать, я вижу здесь такие глубокие выводы…», Солово понял, что дело сделано.

По возвращении монаху будут предоставлены все возможности для размышления. Поганцу фон Стаупицу было приказано отнестись к Лютеру благосклонно и отпустить удила. Когда брат Мартин вернется в Эрфурт, окажется, что германский орден августинцев самым неожиданным образом от излишней суровости перешел к достойной презрения распущенности. И чтобы еще более дезориентировать Лютера, его гонитель и похититель сосисок должен был сделаться его патроном, другом и наставником.

— Главное, — обратился адмирал к монаху, пронзая Лютера ледяным взглядом, — думать самостоятельно, собственными мыслями, а потом уже не колебаться. Прибейте свой флаг к мачте.

— Прибейте… к мачте! — словно эхо повторил Лютер, фиксируя совет одурманенным разумом.

Адмирал Солово не был ни пророком, ни ясновидцем, но, быть может, долгая связь с Феме наделила его проницательностью. Как бы то ни было, он заглянул в будущее и ощутил потребность сказать:

— И все-таки прибейте к чему-нибудь.[75]

— Ну что могли мы сказать, адмирал? — спросил уэльский фемист. — Ваше имя слышалось на каждом заседании Совета, и хвалы становились все пышнее.

Солово приглядывался к далекой активности в собственной вилле и вокруг нее и думал о том, как чудесно наконец освободиться от всех забот.

— Неужели и впрямь? — осведомился он, впрочем, без особого интереса. Разве вы не располагали мириадами агентов, подтачивавших устои?

— Но никто не был столь достославно отмечен успехом и судьбой, ответил фемист. — Вы вносили свой вклад в Книгу с монотонной регулярностью и, как мы видели, в точности соответствовали предсказуемой роли, занимая то место в истории, которое мы отводили своим людям. Один из членов Совета сообщил мне, что такого точного выполнения Священного писания не отмечалось с тех пор, как на сцене появился Аттила.

— На мой взгляд, — промолвил Солово, — сравнение не вполне лестное.

— У каждого своя роль, — пояснил уэльсец. — Мы не всегда одобряем предсказания, но что написано, то написано, и этого не обойдешь. Вам же, однако, мы могли аплодировать. Вы оправдали нашу терпимость и долготерпение в отношении вас.

— Вы так полагаете? — проговорил адмирал, следя за скольжением крохотной рыбацкой лодчонки по искристым водам внизу. Он позавидовал короткой и примитивной жизни рыбака.

— Без сомнения, — ответил фемист, удивляясь тому, что может быть столь интересного в дурацком сооружении из досок и веревок, когда речь идет об изменении судеб мира. — Увидев, как необходимо, чтобы именно вы вдохновили Томаса Кромвеля. Мы с трепетом осознали, как выполняются слова Плифона такими незначительными средствами — это я про цветы и клейменый зад! Только представьте себе, как эти ничтожные вещи проворачивают, усиливаясь рычагами и шестеренками власти и положения, могучие колеса истории!

— Вы бы скоро устали от шума, оказавшись столь близко к этой машине, как я, — остерег Солово. — Зубцы проскальзывают и трутся, харкая кровью. А из того, что они извергают, вы лепите историю.

— Так было всегда, — невозмутимо ответил фемист. — Но прошу вас, не думайте, что мы настолько грубы и поверхностны, чтобы интересоваться лишь видимыми событиями. Истинно, нам нужно, чтобы Кромвель-катализатор изгнал Церковь и молитвенные дома со своей родной земли, но это не все. Предсказания, антипапское законодательство, вынужденный развод, мученики и создание новой протестантской супердержавы — всего лишь следствия. Неужели вы полагаете, что мы простираем свою руку только для того, чтобы создать… Англиканскую церковь?

— Наверное, нет, — Солово старался подбодрить собеседника. — Какое удовольствие видеть, как рождается урод?

— Именно так, адмирал. Дело в том, что Кромвель, наше общее крохотное создание, преуспеет сверх наших самых диких ожиданий. Но есть и другие, кто может послужить нашим желаниям. Нет, цель всего предприятия разрушить весь образ жизни, жизненно важную систему социальной поддержки для слабых и нуждающихся, как и идеологические центры сопротивления нам. Мы хотим выбить опору, обрушить все здание, чтобы кто-то иной воздвиг новое на его месте. Мы задумали обеспечить могучей поддержкой класс захвативших землю, светскую и национальную буржуазию. Продав им обширные монастырские земли, — как он это сделает, — ваш Пузан VIII Английский подпишет смертный приговор всему, что ему близко. Есть некая красота в том, как действует эта социальная алгебра.

— С Лютером то же самое, только почерк крупнее, — вставил Солово.

— Именно, — улыбнулся фемист. — А в качестве побочного продукта резня, перемены, цинизм дискредитируют религию в глазах масс — точнейший замысел и элегантный.

— Как и ожидалось, — безразличным тоном ответил Солово. — Громовые раскаты Реформации уже улавливались даже моим собственным слухом.

— Сомневаюсь, адмирал, — возразил фемист. — Нужны личности, люди, действующие по собственной воле, чтобы превратить эти «раскаты» в истинный гром и молнию. Чтобы расцвести, Реформация нуждается в садовнике. То, что вы — и мы с вами — вызывали к жизни, будет расти и переменит Европу, а с нею и весь мир. Действие этой пьесы занимает две полные страницы Книги. И всю следующую половину тысячелетия мы будем следить за тем, чтобы она была сыграна.